Времена смерти - Сергей Владимирович Жарковский
– Ну зачем это? – с огромным неудовольствием спросил Мерсшайр.
– А вот так. Давай, Юпи, давай его.
– И следи за словами, прик! – сказал мне Мерсшайр грозно. – Очень грубый прик, – объяснил он недоумённо поднявшему брови Хану.
Колдсмит легко подняла меня с земли за ткань комба на плечах. Рук своих, связанных за спиной, я не чувствовал так давно, что уже и забыл, что они у меня когда-то были, руки. Колдсмит тряхнула меня, утверждая стоять, и подтолкнула. Грунт меня держал, на коне я перестал ехать. Я, шатаясь, подошёл к Хану и остановился над ним.
– Развяжи-ка его, Колдсмит.
– Приказ, сэр?
– Приказ, (…)[102]! Чего ты боишься? Мерсшайр же с нами. Нам ничто не грозит.
Мерсшайр фыркнул.
Они могли бы меня и не развязывать. Руки мои упали по сторонам тела пустыми воздушными рукавами.
– Садись, прик. Посади его, Колдсмит. Осторожней! Не поломай его… Как ты себя чувствуешь, уникум? – подпустив в голос заботы, спросил Хан. Как будто мы были товарищи. – Как, не тошнит тебя?
– Нет.
– Нет… ещё бы. Ты хоть сам-то представляешь, как тебе повезло, прик?
– Повезло – с чем? – спросил я – и вышло без звука.
– Даже грубить не можешь? Колдсмит, дай ему воды. А то я ни слова не понимаю, что он хрипит.
В зубы мне ткнулось горлышко фляги, и я сразу вспомнил, как меня поил Ниткус, я вспомнил Саула Ниткуса. И Очкарика, и шкипера Ван-Келата. И моего Хич-Хайка.
– Пей, клоник, пей, – сказал Хан. – Земная вода. Настоящая. Адаптированная, конечно.
Я сделал несколько глотков, эффективных, долгих, с задержкой. Очень хотел пить, а так – вода как вода. Ничего особенного. Без привкуса. Без какой-либо чудесности.
– Ну? Как? – спросил Хан.
– Никак, – сказал я. – То есть благодарю.
– Считай, я тебя сильно ударил в морду, – сказал Хан. – За пессимизм и непочтительность. Повторяю важный вопрос: ты понял, как тебе повезло?
– Повезло – с чем? – повторил я. Произносить слова, конечно, стало не в пример легче с промоченной глоткой. Никогда в жизни не хотел пить. Свои четыре литра в день всегда я всегда получал бесперебойно.
– С жизнью, сынок, с жизнью. Тебе повезло с жизнью, ты обязан это понимать, как… – Хан щёлкнул пальцами. – Как… Мерсшайр, как?
– Как бином Ньютона, – фыркнул Мерсшайр.
– Я не силён в науках, – сказал Хан с искренностью. – Но и мне пришлось затвердить, как стишок: вероятность иммунитета к SOC-переменной – один шанс на две тыщи семьсот человек. Цифра точная, сынок. Выстраданная многими. У кого иммунитета не было. У нас он есть у всех. И у тебя вот прорезался. Поздравляю тебя, хобо!
– Хобо?
– Хобо. Бродяга. Ныряй на любые грунты – и ничего. Броди не хочу. Как это там определяется, Мерс?
– Да уродство, – сказал Мерсшайр. Он ходил взад-вперёд, словно маятник, у меня за спиной. Он нервничал – из-за меня. – Уродство, в общем. Как у свиней. Свиньи все иммунны, поголовно. И лошади. А приматы – почти поголовно нет.
– Вот так, сынок. Как у свиней. Понимаешь?
– Понимаю. Мне немного рассказали про Марс.
– О! – удивился Хан. – Твоя, наверно, работа, яйцеглавый? – спросил он вроде бы меня, я растерялся, а потом услышал:
– Моя, Хан. Зато тебе теперь не надо читать длинных лекций. Да у тебя бы и не вышло. Забыл бы, с чего начал, не дойдя до середины.
– Ну, что ж, Мерс, лыко и тебе, – сказал Хан без угрозы. – Я запишу.
– Не называй меня яйцеглавым, Хан. Ты не Ска Шос, а я не новик. Пока мы в поле – я твоё кушаю. Но на твоём первом «яйцеглавом» я уже сижу. Больше кушать некуда. Запиши и это.
– Слыхал, сынок?– спросил меня Хан.– Как мне хочется его убить! А ему меня. Но нельзя, сынок. И мы не боимся суда за убийство. Мы боимся друг за дружку. Он знает – за скольких живу я, а я знаю – за скольких он. Мы друг дружку бережём, сынок. Сегодня я его прикрыл своим плечом. Завтра он меня прикроет. Мы хобо, сынок. Нас мало. У нас так и записано – «Нас мало». Но как мне с тобой поступить – я ума не приложу, сынок! Везучий-то ты везучий, но ведь не наш? Прик ведь, клон, а ни один клон не иммунен. А? Молчишь? Из свиней людей не клонируют. Пробовали: бесполезно. Почему тебе повезло? Непонятно. В непонятное я стреляю. У нас в венах текёт жизнь. А что у тебя? Жизнь текёт? Или кровь какая-нибудь?
– Я вас не понимаю.
– Не надоело тебе ничего не понимать?
– Что вы от меня хотите? – спросил я.
– От тебя? Я? Да хрен бы с тобой, прик, сынок. Мне от тебя ничего не надо. Я тебе хочу помочь, вот оно что. Ты молодец: жив до сих пор. Разодолжил всех нас. Но мы тебе отплатим. Расклад такой, прик, сынок. Старый расклад был: либо ты, сынок, даёшь сок, как твои старые приятели с грузовоза, либо ты хобо, как мы, твои новые приятели. Ты сыграл. Бросил фишку, прилипла в цвет. Молодец. Ты – хобо. Но ведь жизнь продолжается? И теперь новый расклад: либо ты в хане, либо тебе хана, хобо. Я предлагаю тебе выбрать. Пора. Я очень сильно тебе помогаю, заметь. И благодарности не надо, не благодари меня. Единственно, извини, времени мало. Я обозначил – ты выбрал. Прямо сейчас.
– Вы убьёте меня?
Он засмеялся. Его жестокое обаяние, несомненное, но ощутимое обычно лишь как бы аурно, явно, но невидимо, вдруг обрело образ – в блеске прищуренных глаз, в самом звуке его смеха, – он очень красиво смеялся, и я поймал себя на том, что непроизвольно улыбаюсь – в ответ.
– Как тебя звать, хобо? – спросил он, смеясь. – Я не запоминал.
– Байно.
– Нет, но имя, имя есть?
– Марк.
– Марк? Серьёзно? Марк! Тёзка! Слышаланахана?
– Тёзка? – переспросил я.
– Ну имена у нас с тобой одинаковые. Называется – «тёзки». Ты Марк, и я – Марк.
– Понял.
– (…)[103]. Уже кое-что. И оставайся таким же понятливым. Так вот, тёзка Марк. Если ты играешь за нас – мы тебя убивать, естественно, не будем. Кто ж убивает своих? Нас мало. Что, очень всё сложно? – спросил он, увидев, что я молчу.
– Вы убили моих друзей, – сказал я.
– Врёшь, – сказал он серьёзно. – Они, Марк, сами умерли.
Мы их всего лишь похоронили. Как наших подруг только что. Зачем, посуди сам, вас
