Дневник Йона - Женя Т.

Сейчас мы сидим в «храме» у иллюминатора и смотрим вперед. Что-то блестит вдалеке — что-то смутно похожее на рукав галактики или горизонт событий… Значит, вот он, какой конец. Мне не страшно. На это мне тоже плевать.

Ведь я уже принял решение — оно болталось передо мной еще с того первого дня, когда я потерял связь с экипажем. Или еще раньше.

Я всегда с тайным желанием и почтением заглядывал в темные воды Флодэн. С того первого дня, когда впервые шел по гранитному борту набережной. С того дня, когда останавливался посреди моста и мысленно нырял вниз.

Это горячая надежда однажды просто взять и уйти теплилась в моем сердце каждый день даже тогда, когда я встретил Сольвейг, но с ней я перестал видеть это как выход, потому что не мог так с ней поступить. Потому что полюбил ее всем своим существом и порой думал, что остаюсь только ради нее. Хотя, конечно, была любимая работа и мечты, но они никогда так сильно не занимали меня. Кстати, я виртуозно скрыл все это от психологической комиссии, когда поступал на станцию. Впрочем, наверное, я никогда, по сути дела, и не был достаточно серьезно настроен.

Я не помню, когда мысль о том, что хочу, могу и должен однажды уйти пришла ко мне впервые, но точно знаю, что еще где-то в самом нежном детстве. Жизнь в Субинэ давала особые основания и веские причины на правомерность и хирургически точную обоснованность такого рода решений. Самые тяжелые в этом отношении моменты шли внахлест с отстранением от самого себя, вот как последние месяцы в космосе, — оно в эти моменты заигрывало с моим сознанием совсем хитро и виртуозно: я не ощущал реальности, но чувствовал боль, невыносимость, отчаянье — и видел воду. И не видел препятствий. И уже двигался по направлению к, а потом что-то внутри достукивалось до меня, и глаза открывались на миг — всего на один короткий миг жизни, погруженности, момента. Всего один миг, которого оказывалось достаточно, чтобы остановить мой безумный — в самом деле, безумный — шаг.

Я пытался покончить с собой четыре раза, два из них всерьез, и еще миллиард раз занимался сэлфхармом — одно время даже продумано и систематически.

Каждый из всех этих разов всегда был глупой попыткой, разумеется, всегда оставлял множество путей для спасения, отступления в любой момент. Первый раз я не раздумывая бахнул внушительную дозу какого-то (я вот даже не знаю какого до сих пор) нейролептика. Второй раз пытался повеситься в душе на ремне — со страху напился соджу в одну рожу (прошу прощения за неуместные рифмы, но сложно сдержаться), решился, но так и не понял, как наутро оказался-таки, хоть и одетый, но в постели. Были тридцать таблеток какого-то нерецептурного обезболивающего в один присест, были порезы на венах (шрамы скрыл татуировкой), были просто разодранные своими же ногтями руки, шея, грудь, были наказания за плохие мысли пряжкой от ремня по худой спине. Все это приносило невесомость, облегчение, улыбку, расслабляло мышцы, отрезвляло мысли, господи, как хорошо. Кто-то скажет, что я просто больной извращенец и мазохист, как меня взяли на борт, но во-первых, в прошлом чужаков не так-то интересно копаться, а во-вторых, отчего-то я убежден: больше будет тех, кто, если бы смог прочесть это, поджал бы губы и состроил до боли уж понимающую гримасу. Такие мы все поломанные.

В этот раз — в последний — я открою шлюз и не коснусь скафандра. Симпатичный суицид, который, впрочем, никто не оценит. Я не могу больше выносить себя самого, что забрал меня у меня. Я не могу больше выносить эти стены. Я оказался слабым. Прости меня, Сольвейг… Ты так долго прятала меня от этого, но тебя сейчас здесь нет.

день 215 последней трети 3987 года

Ой, ну я вчера, конечно, мог бы ух каким решительным показаться — даже сам себе. Закончить — и дело с концом. Но как это забавно: меня останавливает… Нет, даже не Сольвейг или еще какие-то близкие люди, которым я могу сделать больно своим самоубийством. Меня останавливает какой-то странный смутный интерес, любопытство… А вдруг моя капсула-таки доберется до Земли? А вдруг я потом смогу даже вернуться на Триде? Вдруг прямо сейчас — или завтра — экипаж-таки внезапно выйдет на связь? У меня внутри есть предчувствие, надчувствование, что что-то еще может свершиться — не случиться, а именно что свершиться. То есть что-то особенное, внушительное, масштабное. Что-то сильное и великое, ради чего стоит жить.

…Сольвейг! Я снова к тебе. Я возвращаюсь к тебе каждый миг. Меня без теюя даже здесь — нет. Помнишь ли тот вечер? Прошел дождь, промозглая тьма накрыла наш каменный остров, я вбежал вверх по ступенькам к тебе. Ты играла мне на гитаре, мы пили вермут, и руки дрожали. Ты лежала на полу, я сидел рядом и слегка коснулся твоих пальцев. Я не должен был оставаться, я не мог, я… ты целовала меня — нет, это нельзя назвать поцелуем, это был взрыв, извержение, это был перелом или сразу открытая черепно-мозговая с кровоизлиянием в самое сердце. Это был ливень, ураган, это был сход лавины — он отрезал нам путь назад.

В следующий раз, когда я приехал к тебе, мы сгорели дотла, окончательно. Я никогда не испытывал ничего подобного — перед глазами моими то и дело мелькал весь мир, звездное небо с детально прорисованными галактиками, самые глубокие впадины океана с мельчайшим планктоном… и это все была ты. Я любил тебя уже тогда, когда снаружи и внутри согревал тебя своим хмурым теплом, а ты — ты исчезала утром. Мы договорились видеться лишь ночью, за бокалом-другим и никому ни слова — нам нельзя, нас лучше бы не, но иначе, друг без друга, тоже невозможно. Тишину ночей то и дело взрывал твой блаженный крик, а потом ты пропадала опять, а я, угорелый, искал тебя повсюду, пытался выплюнуть, вырезать, вытащить из себя, забыть, но уже утонул в тебе.

Я перестал понимать тебя: видел, что тебе хорошо со мной, что так