Джон Адамс - Апокалипсис
— А ты, Пианист, оказывается, чокнутый, — сказала она. — Ты знаешь об этом?
Парнелл устало прислонился к двери вагона и, прижав к груди свечи, печально согласился с ней: Наверное, ты права.
— Конечно права, — ответила Барыжница, решительно кивнув. — Ты чокнутый.
— Действительно, — попытался отшутиться он. — Торговаться с тобой — это чистое безумие.
Однако женщина по-прежнему смотрела на него с брезгливым сожалением. И тут он вспомнил о пожаре.
— Этим утром на южной стороне что-то горело. Ты не знаешь, что там произошло?
Барыжница усмехнулась и подмигнула ему:
— Конечно знаю. Разве я не рассказывала тебе о вандалах? Они захватили уже почти весь город. На прошлой неделе спалили старого Эдмондса. А теперь то здание с картинами. Вот тоже чокнутые чудики.
Она прошлась по вагону, перекладывая товары с места на место. Сердце Парнелла дрогнуло.
— Ты говоришь о картинной галерее?
— Да, так говорили. Хромой Джек сегодня вернулся из южных районов. Это он рассказал мне о пожаре. Но я никак не пойму, почему вандалам не нравятся картинки и книжки.
Гнев, опаливший нутро старика, быстро превратился в пепел печали. В период кризиса погибло множество сокровищ культуры. И вот теперь уничтожаются остатки цивилизации.
— Зачем они это делают? — возмутился он, опускаясь на сиденье, — ему нужно было успокоиться и унять нервную дрожь. — Какой смысл в их поступках?
— А кого это волнует? — ответила женщина. — Человека книжкой не накормишь и картинкой не обогреешь. Конечно, вандалы чокнутые, что сжигают дома, но кого это волнует в наши дни?
— Верно, — произнес старик. — Совершенно верно.
Слова, которые всплывали в его уме, ничего бы не значили для Барыжницы. Оставалось лишь скрыть свою печаль от чужих глаз. Сжав зубы, он устало сложил покупки в сумку и вышел из трамвая. Торговка смотрела ему вслед с брезгливым недовольством. Ее муж сидел на крыше вагона и, баюкая на руках дробовик, неотрывно вглядывался в темневший горизонт.
Утром следующего дня Парнелл снова охотился на крыс среди руин на западной окраине Лондона. После нескольких часов ему улыбнулась удача: он забрел на заросший задний двор одного из коттеджей и увидел там несколько кроличьих нор. Старику удалось поймать двух зазевавшихся кроликов, прежде чем другие разбежались. Остаток утра он провел у себя, свежуя и поджаривая тушки, засаливая шкурки и готовясь к походу в центр. После обеда Парнелл вновь пробрался в концертный зал и начал работу по настройке рояля. Будь он профессиональным настройщиком, дело двигалось бы куда скорее. Парнелл уже пробовал и ошибался, прислушивался к каждой струне, сравнивал ее звучание с другой, уже настроенной, затем использовал камертон и снова подтягивал колки ржавым ключом.
Измеряя время количеством сгоревших свечей, он ежедневно уходил домой до наступления темноты. Дни походили один на другой. На какой-то стадии настройки он почти перестал доверять своему слуху и делал долгие паузы, прежде чем возобновить работу. Каждый раз, когда он выходил из зала, чтобы перекусить или освежить восприятие звуков, на горизонте в том или ином районе города поднимались столбы дыма.
И вот наступил день, когда он закончил работу. Проверив инструмент по гаммам и простым упражнениям, Парнелл уверился в настройке. И тогда он понял, что страшится последнего испытания. Он боялся сесть за рояль и сыграть большое произведение. Его руки все еще помнили любимые композиции, но в сердце жил нелепый страх — страх того, что он будет сбиваться с ритма или исковеркает музыку неверными нотами. Все это время он тренировал руки. Его пальцы были сильными и гибкими благодаря упорным сражениям со старым фортепьяно, стоявшим дома. Однако он не был уверен, что они сохранили былую сноровку. Ведь прошло столько времени.
Парнелл выбрался наружу и уселся на ржавом остове грузовика. Он ощущал себя никчемным и немощным стариком. Был ранний вечер, и он впервые за эти дни не видел столбов дыма, поднимавшихся к синему небу. Доев последние куски крольчатины, Парнелл понял, что завтра снова придется идти на охоту. Он посмеялся над собой, старым дураком, затем хлебнул веды из бутылки и поспешил обратно в зал, поднимая за собой шлейф пыли.
Убрав пюпитры с одной стороны сцены, Парнелл освободил пространство вокруг рояля. Он тщательно вытер пыль с полированной поверхности, провел фланелью по латунным буквам и поднял крышку. Оставалось лишь зажечь канделябр и сесть на табурет. Писк летучих мышей заменил восторженные аплодисменты. Старик слегка повернул голову к пустым сиденьям, изъеденным молью, и начал играть.
Первой была соната Бетховена для фортепьяно, опус № 109. Музыка лилась и расцветала; она слетала со струи прекрасного инструмента, пока его руки взмывали вверх и опускались, помня то, в чем сомневался разум. Наслаждаясь звуками, Парнелл понял, что не утратил мастерство, — нечто бесценное сохранилось внутри него, проспав все эти годы мук и горестных терзаний. Он сплетал из музыки ажурную паутину движения и света, бросая ее в темноту, обволакивая себя и мир божественной гармонией. И, продолжая играть, он плакал от тоски и счастья.
Соната закончилось. Старик начал другую, затем еще одну. На смену Бетховену Моцарт и Шопен восстали из небытия. Их музыка звучала через века — порывы радости, печали и томления. Парнелл ослеп от слез. Он был глух и бесчувствен ко всему, кроме музыки. Он строил вокруг себя прекрасный замок из звуков.
Наконец старик остановился. Его руки болели и пульсировали от долгой игры. Он перевел взгляд и вздрогнул. Прямо перед ним стоял вандал. На его плече покоилась кувалда, которую Парнелл оставил у Барыжницы. На ней виднелась запекшаяся кровь.
Вандал стоял и смотрел на него с презрительной насмешкой, лаская рукоятку молота. Его куртку из грубо обработанной кожи украшали ржавые металлические безделушки. На шее болталась дюжина ожерелий и цепочек, а на голой волосатой груди, мягко ударяясь друг о друга, звенели кресты и свастики, рыбки и звездочки. Тело было таким же грязным, как и сальные, криво постриженные волосы. На лбу виднелся выжженный V-образный шрам. От парня ужасно воняло.
Парнелл потерял дар речи. Сердце трепыхалось в груди, словно рыба, выброшенная на берег. Вандал издал хриплый смех, наслаждаясь испугом музыканта.
— Да, дед, бацаешь ты клево! Скажи, а как ты поешь?
Голос Парнелла был тихим шелестом.
— Я не умею петь.
Вандал покачал головой в насмешливой печали:
— Это очень плохо, старина. Но обещаю тебе, что ты запоешь реально хорошо, когда я займусь твоим обучением. Реально хорошо и громко, понял?
Он отложил кувалду и вытащил из-за пояса длинный нож. Лезвие поймало свет свечей и отбросило на сцену свирепые отблески. Парнелл почувствовал слабость и тошноту, но, как бы странно это ни звучало, гнев вернулся к нему, несмотря на страх.
— Зачем? — спросил он дрожащим голосом. — Зачем ты хочешь убить меня? Что плохого я тебе сделал?
Глаза вандала сузились в насмешке.
— Зачем? А почему бы и нет?
Его нож еще раз сверкнул в глазах Парнелла желтоватым отблеском. Старик уже не мог молчать.
— И вообще все, что вы делаете… уничтожаете скульптуры, книги и картины… — Вопреки испугу, Парнелл начал возбуждаться. — Это ведь единственное, что осталось нам в наследие от нашей культуры, от цивилизации и величия прошлого. Неужели вы не понимаете? Вы просто варвары…
Ему пришлось замолчать, когда вандал замахнулся ножом. Лицо выродка потеряло следы веселья.
— Ты прикольный со своим музоном и беспонтовыми терками, но в твоих словах — куча дерьма. Знаешь, что твоя гребаная культура дала моему поколению? Она дала нам грязь, бои без правил и пожирание друг друга. Ты сейчас такой милый и приятный дед. Но ты был уже в годах, когда начались убийства и голод. А я и мое племя… мы были тогда малыми детьми. Знаешь, что нам досталось? Нам приходилось прятаться и убегать, чтобы не стать пищей для вас. Мы ели грязь и дерьмо, пытаясь выжить, мужик! Вот как обернулась для нас твоя чертова культура! И не пори мне тут чушь о величии человека, потому что никогда он не был великим!
Вандал склонился над жертвой, выдыхая мерзкий смрад в лицо старика. Не услышав ответа, он отступил на шаг и посмотрел на Парнелла.
— А ты сидишь здесь в темноте да наяриваешь свою музыку. Тебе хочется вернуть все назад — таким, каким оно было! Но я и мое племя… мы хотим увериться, что жизнь не пойдет но старым путям! И теперь скажи мне, дед, что хорошего дает эта музыка? Твоя культура?
Мысли Парнелла разбежались. В конце концов он ответил просто:
— Она приносит людям удовольствие. Вот, пожалуй, и все.
Лицо вандала вновь скривилось в усмешке:
— Понимаешь, дед, твоя смерть тоже принесет мне удовольствие. Но сначала я возьму эту колотушку и раздолбаю в хлам твой музыкальный ящик, чтобы и ты мог напоследок порадоваться вместе со мной. Надеюсь, ты не против?
