Вегетация - Алексей Викторович Иванов
Серёга вглядывался в лицо Егора Лексеича — честное, доброе, мужицкое, даже какое-то отцовское — и чуял недоброе. Слишком уж всё удобно для него. Только ляг в этот уютный гробик, а потом уже не вылезешь, и закопают.
И Егор Лексеич тоже уловил подозрение в Серёгином молчании.
— Ты мне помоги, а я тебе помогу, — сердечно сказал он, понизив голос. — Митрий у нас человек временный, а Муха — она глупая. Вот вернёшься, и я тебя с ней сведу. Она же бригадиром хочет быть. Ну, я и организую ей бригаду, если замуж за тебя выйдет. Мне такой зять, как ты, очень даже с масти.
У Серёги всё внутри словно завертелось на палке. Вкрадчивое унижение от Егора Лексеича было хуже удара в лицо. Митька с Маринкой, значит, сам всё замутить может, с ним Маринка и забесплатно готова, а Серёгу, мудака недоделанного, с ложечки кормить надо? Ему с Митькой соперничать не по зубам, да? Он ни на что не годен, ему девчонку на верёвке приведут, как козу? Дядя подсуетится!.. Вот как Типалов о нём думает?..
Егор Лексеич понял, что совершил ошибку.
— Всех покупаешь, Лексеич, или только долбоёбов? — оскалился Серёга. — Не пойду я к Алабаю! Сам иди!
Он встал, уронив стульчик, спрыгнул с перрона и пошагал в лес.
Уже наплывало утро: тёмная туша горы контрастно отсекла яркую синеву оживающего неба, а лучи солнца из-за горизонта алым светом озарили снизу неровные днища плоско распростёртых облаков. Сумрачно-бесцветный лес зазвенел птичьим щебетом. Над путями заброшенной станции плыла дымка.
Егор Лексеич неподвижно сидел на своём раскладном стульчике, и в душе его корёжило от злости. Серёга сорвался с крючка… Но Егор Лексеич знал: он всё равно заставит этого парня сделать то, что нужно ему, бригадиру.
53
Станция Пихта (IV)
И опять Мите снились кошмары…
Он тонул в каком-то болоте, растворялся в буро-зелёной жирной жиже, его опутывала ряска, колыхались нити водорослей, пузыри, комья ила, вокруг вырастали чёрные изломанные сучья донных коряг. Но сквозь муть проступал синий свет экранов, бетонные стены, стеллажи с оборудованием. Он, Митя, работал у какого-то аппарата. А потом шёл по сосновому бору, одетый в комбинезон с эмблемой-«пацификом» на плече, и с кем-то говорил. Внезапно всё темнело, сосны оказывались рядами бетонных столбов, подпирающих низкий потолок с прикреплёнными кабелями, и еле различимые во мраке залы опять заливало болото, но оставалась полуночная комната с бледной луной в проёме окна, и в разворошённой постели сидела голая Маринка: она курила и пила пиво из жестяной банки, только в банке была болотная жижа…
Митя быстро перевернулся на бок, и его вырвало.
Во сне он, видимо, выполз из-под решётки интерфератора и лежал просто на плитах перрона, местами покрытых мхом. Митя приподнялся на локте и вытер ладонью рот. Ладонь словно оборвала тонкую паутину, прилипшую к лицу. Паутина невесомой сетью соединяла его с пластушинами мха, будто он потихоньку прирастал к перрону. Митя понял: это гифы, ризоморфы — нити грибницы. Вне защиты интерфератора он действительно прирастал к перрону. Но это понимание не вызвало у Мити омерзения. Такова жизнь в селератном фитоценозе. Фитоценоз подключает к себе всё, что ему не сопротивляется. А Митя не сопротивлялся. Кошмары вымотали его, будто он не спал всю ночь.
Бригада уже собралась возле костра. Алёна готовила завтрак. Косоглазое утреннее солнце преобразило заброшенную станцию в праздник: всё сверкало от росы, всё казалось правильным. Митя подумал, что его слабость и кошмары — это не болезнь неведомой этиологии, а перестройка организма и разума, следствие превращения его тканей в микоризу, симбиоз человека и мицелия фитоценоза. Проще говоря, он неудержимо становился Бродягой.
— Митрий, вставай, кушать уже скоро! — позвала Алёна.
Митя вылез из спальника и на затёкших ногах поковылял к костру.
Навстречу шёл Серёга. Митя посмотрел на него — и поразился, сколько ненависти во взгляде у Серёги. Будто бы не заметив, Серёга сильно толкнул Митю плечом в плечо. Он сделал это нагло, по-хамски, и Митя едва не упал.
— Сволочь… — пробормотал Митя.
Ему ясны были причины Серёгиной злобы, да и сам Митя испытывал к Серёге примерно такие же чувства: гадина он, быдло, а не брат. Вчерашняя схватка разорвала их непрочную близость, разметала, растоптала.
— Чё сказал? — мгновенно вскинулся Серёга.
Стиснув кулаки, он пружинисто затанцевал перед Митей в боксёрской стойке и нанёс несколько пробных ударов по воздуху, словно бы намечал для себя, как будет бить противника. Он ещё играл, но легко соскользнул бы на драку всерьёз. Вчера ему не хватило победы. Серёга считал, что ему помешал Егор Лексеич: без бригадира он урыл бы Митяя, чмошника городского.
Бригада наблюдала за стычкой с нескрываемым удовольствием. Костик широко лыбился. Алёна укоризненно покачивала головой: «Ох, молодёжь!..» Егор Лексеич, прищурившись, посмеивался. Маринка была удовлетворена — это ведь из-за неё рассорились братья Башенины.
— Вам не подраться, нам не посмотреть! — подзуживая, крикнул Костик.
Мите всё это стало мучительно стыдно, и стыд был сильнее злости.
— Что, Костика повеселим? — негромко спросил он Серёгу.
Серёга полоснул по бригаде режущим взглядом. Он мог бы легонько стукнуть Митяя в челюсть — чтобы просто обозначить превосходство; Митяй стерпел бы, ничего бы не ответил. Но и Серёге сделалось погано. Наедине он отмудохал бы братца — но только наедине. Это их дело, а не бригады. Серёга тряхнул плечами, точно сбрасывал груз, опустил руки и пошёл дальше.
Митя уселся перед тлеющим костром. Бригада приняла его как обычно и уже без интереса. Никто не ощущал неловкости. Всё нормально. Братья всегда из-за девок дерутся, а мужики всегда баб своих бьют. Так положено. Можно поглазеть, если кто-то расхлестается на полную, но удивляться нечему.
Митя пил чай из кружки и думал, что бригада, люди вокруг него — они как сорняки. Сравнение очень паскудное, подлое, но ведь точное… Сорняки не виноваты, что они сорняки. Они крепкие и живучие. Они бывают красивыми — ромашки, например, васильки, полевые фиалки… И сорняками они являются лишь тогда, когда существует земледелие. А если земледелия не существует?..
У Мити уже не хватало сил на гнев, да и обвыкся он, обмялся… Может, надо просто принять этих людей, какие они есть? Принять их антропологию — антропологию фитоценоза? Бороться с ней бессмысленно, как бессмысленно сопротивляться вегетации леса. А вегетация леса не подчиняется этике. Лес пожирает сам себя. Он спасает не плодовитых, а нужных. Он угнетает свой подрост, а старые деревья развиваются свободнее, быстрее и лучше молодых. Лес не злой, просто таковы законы его природы.
— Готово! — объявила Алёна.
Егор Лексеич зорко присматривался к Талке. Она примостилась у костра на коленях, немного набок, и выглядела вполне благополучной, даже румяной.
— Наталья, ты как? — спросил Егор Лексеич.
— Нормально, — затуманенно улыбнулась Талка.
— Температура у неё, — сказала Алёна, щедро наваливая кашу в миску Калдея. — И покраснело вокруг раны.
— Немного болит внутри, но терпимо, — призналась Талка.
— Тебе жрать нельзя, — предупредил Егор Лексеич.
Он не сводил с Талки взгляда. Талка послушно отодвинула миску.
— Пройдёт, — тихо пообещала она Егору Лексеичу.
— Не пройдёт, — помолчав, возразил тот.
— Мне на стройке штырём ногу пропороло, и ничё, зажило, хуйня вопрос! — бодро влез Матушкин. — Натаха — она крепкая!
— Пасть захлопни, — ответил Матушкину Егор Лексеич. — Назипова, ты сейчас на Татлы уходишь. Там доктора отыщешь, или с больнички отвезут. Всё, твоя командировка закончилась.
Талка прикусила губу, из глаз у неё потекли слёзы. У Матушкина заиграли щетинистые морщины. Матушкин не хотел оставаться без Талки.
— Я её провожу тогда, бригадир? — спросил он.
— Нет, — отрезал Егор Лексеич. — Мне здесь вся бригада нужна будет.
— Дак как же она доберётся-то одна? — растерялся Матушкин.
— Доберётся, если жить хочет.
— Мы же километров шисят проехали! — запаниковал
