Винсент Килпастор - Беглый
Это были греческие коммунисты — которые по кремлевским планам должны были перевести в уютный социалистический лагерь и тёплую Грецию. Греческая гражданская война длившаяся с 1946 по 49 годы — это одно из первых настоящих сражений войны холодной. Революция 1949 года провалилась и в Греции победили про-американские роялисты. Поэтому авангард греческой компартии — тысяч двенадцать эллинов-партизан с жёнами и детьми очутились на ташкентской окраине, где им всем была выделена комфортная жилплощадь.
Кроме крыши над головой греков целых два года бесплатно кормили из солдатских полевых кухонь — поставив на полное военное довольствие. Внутрь их гетто никто не лез — в конце концов это были в большинстве своём обстрелянные бесстрашные люди выбившие из Греции итальянских фашистов. Греки сами решали вопросы внутреннего порядка и безопасности, открывали лавочки, цеха и даже, если верить выросшему в двенадцатом жилгородке Малявину — имели частный греческий кинотеатр.
Компактное вавилонское столпотворение доперестроечного Ташкента сделало наш город настоящим Гонконгом для не самых законопослушных граждан СССР. Теплее, уютней и комфортней места для беглых каторжников и лиц в розыске, чем Ташкент — стоило бы поискать. Тут легко и сытно было зимовать, не сложно сработать левую ксивотуру, и даже безопасно собрать всесоюзную воровскую сходку или чемпионат карточных катал.
Юртбаши блестяще решил все эти проблемы. Из Ташкента сбежали все у кого были ноги. В настоящий момент массово уезжают и распыляются по всему свету сами узбеки. А улицы города — эдакой Одессы или Ростова Средней Азии превратились в сплошную зону спецконтроля в международном аэропорту.
* * *Ну, конечно же четвёртый этаж. Ух. Отвык. Сегодня я обязательно встану перед отцом на колени. Я вел себя как неблагодарный свин. Если бы я раньше слушал отца. Если бы я всегда слушал отца!
С отвычки от длинных лестниц забилось сердце, зашумело в ушах и вдруг выбросило меня на десять лет назад.
* * *А вот и я — буквально набиваю рюкзак узбекскими кум-супонами. Цены поднимаются не то что каждый день — каждые шесть часов. А я гребу себе в валюте и в дуду не дую, а рюкзак это просто мой новый бумажник. Мама напрочь бросила попытки меня воспитывать после внушительной взятки в виде бриллиантового гарнитура — серьги и кольцо. Сынок вырос — им можно гордиться. Отец же всё пытается меня исправить своими старорежимными совковыми штучками, пошлый неудачник.
Я почти не живу дома — у меня есть Вероника и всех мир теперь мелко копошится у наших ног. Почти уже в дверях — вернулся. Неудобно. Надо бы отцу сказать гуд бай — из вежливости. И бежать пока не завёл он свою старую шарманку.
Толкаю дверь в кабинет (всё пишет и пишет).
Первое что я вижу в кабинете отца — это пудель Борька. Борька присел на задние лапы и тихо поскуливает, глядя наверх. Отец в сермяжных вязанных носках, из тех что теперь бодро впаривают бабуляторы у метро. Он взобрался на свой обкомовский стол и теперь проверяет насколько качественно затянется петля на его багровой шее. У ног отца — почти пустая бутылка контрафактного Камю из княжества польского.
Первая мысль, которая у меня мелькает — почему-то о бутылке. Сейчас отец, повиснув в петле — наверняка уронит бутылку, дёрнув ногой в вязанном носке. А бутылка выплюхнет последний коньяк на ворох печатной писанины разбросанной по столу. Страницы бесконечных диссертаций. Поэтому первым делом я хватаю бутылку и отставляю в сторону. Так-то оно лучше.
— Бухаешь что ли, бать? Снова драматизируешь ситуацию? Чего ты?
Затягивание петли на шее — интимнейший процесс. Почти так же как и мастурбация, он требует полного одиночества и сосредоточенности на предмете.
Моё появление заставляет отца спрыгнуть на пол.
— А твоя мама подала сегодня на развод…
— Что ты говоришь?! Хм. А мне, ни бум-бум, ни словечком ведь не обмолвилась, хитрюга. Вы что, совсем уже озверели на старости лет? А вдруг, не дай бог конечно, а вот вдруг внуков скоро придётся нянчить?
— Внуков? Серьёзно?
Отец бодро снимает петлю с шеи и, аккуратно сложив, вешает на спинку стула.
— Внуков, сын? Внимаю. Ты что же это, с Ди со своей примирился? Ну, молодчина! Вот это по-мужски!
— Никакой леди Ди, дэдди, давай без Шекспира, окей? Леди Ди! Леди Ди. Дура она областная.
— Ну, понятно. Понятно все с тобой.
Вон глянь в окно, сын, видишь — яблони в цвету стоят. Белые. Два три дня в году всего-то и цветут. Как бы подольше…Красотища ведь. Хотя разве замечали бы мы их красоту тогда? Если бы они так каждый день цвели? Так вот, сын, и ты сейчас — как яблоня в цвету. Стройный, сильный, радостный, красивый. Не заметишь как осень в момент наползет, и ты сам о яблоках своих спелых начнешь слезы лить, понимаешь?
Будущее твое если продолжать станешь в том же ключе узнать случайно не хочешь? Вот он ты — стоишь с петлей на шее, а вот и жена бухгалтерию по разделу имущества расписывает. Сын неизвестно с кем и где болтается…
Отец издал странный клокочущий звук.
— Да ты, бать, настоящим достоевским тут у меня стал! Сколько уже можно про аграрных рабочих Узбекистана строчить — давай-ка в беллетристику вдарь. Ну и что — развод. Делов-то! Знаешь, как мой босс, мистер Бэнфилд, говорит? Как бы это по-русски то лучше… О! У каждой грозовой тучи — подкладка есть из чистого серебра. Это к тому что — плюнь-ка ты на развод, батя, плюнь слюной, как плевали до эпохи исторического материализма! Мы тебе теперьча эдакую вдовушку подберем — молодую, ядренную и с сиськами, как у Саманты Фокс…
Для вескости я выуживаю из внутреннего кармана сигарку — толстенькую и злую, как оперившаяся боборыка пятнадцатилетнего недоросля. Прикурив, выпускаю отцу в лицо ароматное облако далекой Гаваны.
— Сигары начал курить? С каких пор? Мистер-твистер…
Зачем же ты так Шурик, с Дилюшкой нашей жестоко поступил? Она же ребёнок ещё совсем. Больно девушке сделал. Некрасиво. Как ты теперь у неё прощение сможешь вымолить, я себе даже не представляю.
— Ах ты вот о чем… А ты, бать, слышь, ты не шугнись за нее. У них, у баб, запас прочности. Рожают вон и ничего им не делается. Переживет, ни куда не денется, делов-то куча! Вот я тебя скоро с мисс Вероникой познакомлю — дэк у тебя вместо слов одни слюни останутся.
— Не шугнись, слюни, сигары — прямо в нэпмана ты у меня кооперативного превратился. Когда только успел?
— Слышь, бать, есть тут одно дельце на лимон грина! Давай-ка я тебя самого с леди Ди познакомлю поближе, раз она тебе так воображение будоражит. Ну — совсем близко сведу, понимаешь? Сводишь ее в кабак там разок. Не совсем ведь зарджавели, генацвали, а?
Ди, конечно, в койке прямо скажем так, далеко еще не Ким Бессинджер… Ну — отвлечёшься хотя бы. Я вообще не представляю как с одной бабой больше года можно прожить, а ты вона — из двадцатипятилетнего рабства вырвался. Развлечёшься опять же. А потом — потом хоть снова в петлю.
Тут то отец мне и звезданул. Именно звезданул — искры из глаз посыпались. Давно он меня не воспитывал. А рука у отца тяжелая. Он детдомовский, папка-то мой. Да ещё погранвойска. Тяжелый кулак.
Только сидел в кресле — а глядите-ка уже на полу сижу. Огонёк от боборыки ковёр прожёг. Отцу в Бухаре это ковёр вручили. Там вечно рамсы коврами развести стараются. Личный шофёр отца, обливаясь конским потом пёр вихрастый ковёр на наш пятый этаж.
— Ты, это, сына, это ты не подумав совсем сказал. А надо бы думать. Думать. На то мы и люди. Слово, оно не воробей, в слове сила знаешь какая? Великая сила.
Отец отошёл и приоткрыв окно, закурил. Дальше он неожиданно стал говорить уже с самим собой.
— Что думает жена профессора, на члене слесаря? Ум хорошо, а хуй… И почему я не научился сам промывать ей этот чёртов карбюратор? А любят они длинный член и умелые мужские руки, а не красивые слова. Грошь им цена — словам.
А я и сподличал. Пока он спиной ко мне стоял и рассуждал о неуловимой природе женщин. Философию разводил. Я прыгнул на него неожиданно, со спины. Как камышовый кот. Повалил всем весом на паркет.
— Вот тебе за маму! И за меня тебе — вот. На! Помнишь, батя, как ты со мной уроки делал во втором классе? Помнишь? Я сторможу чего, а ты мне бабац — подзатыльник, бабац — подзатыльник! Слышь, ты, батянь, — вырос я уже, понял, да? Мужик я уже, понял — нет? И зарабатываю больше тебя, и баба у меня — вообще лучшая в мире, ты понял, и ещё круче стану чем ты когда то мечтал, нет — ты понял меня?
* * *На мое счастье отец теперь был дома. Он открыл дверь, улыбнулся, взмахом пригласил меня внутрь и ушёл в свою комнату не промолвив не слова. Пишет. Он всегда так себя ведёт, когда пишет.
Я стал неспешно оглядывать новое пристанище отца. Это была малюсенькая двухкомнатная хрущоба, которая спала и грезила капитальным ремонтом. Гигантская библиотека теперь просто не вмещалась в новую северо-восточную реальность. Книги были повсюду — на старых полках, более подходивших на растопку, на жёлтом пупырчатом полу, по пыльным углам, книгами были завалены паутинные антресоли, стопки книг неровно стояли у кровати, веером лежали на старинном громком холодильнике, толпились на застеклённом луковом балконе. Наиболее провинившиеся экземпляры лежали стопкой на сливном бачке унитаза.
