Александр Тюрин - Отечественная война 2012 года. Человек технозойской эры
Я заглядываю в окно дачи из сада. Вера сидит на диване с книгой, в полурасстегнутом платье, подобрав одну ногу. Ее изящная рука с перстеньком на среднем пальце лежит на нежной коже ноги чуть выше колена. А другая рука с голубоватыми прожилками на запястье заведена за голову. Завиток волос падает к глазу, чья дымчатая ночь просвечивает сквозь густоту полуопущенных ресниц. И мне кажется, что она хочет перевести взгляд от книги ко мне. Я приближаюсь к ней и тут ощущение того, что передо мной живой человек, исчезает. Я начинаю видеть границы цветовых полей и плавные линии превращаются в зубцы из пикселей. У меня начинается что-то вроде крика-плача, я бросаюсь к Вере, но все эти поля и пиксели ворохом ярких пятен пролетают сквозь меня, и я оказываюсь в полной мгле.
2Первое, что стал чувствовать после пробуждения – был холод. Очень паршивое было пробуждение, скажу вам прямо, как в аду, в круге имени Деда Мороза. Холод был даже не столько снаружи, сколько внутри, в каждой моей клеточке. И не пошевелить никакой частью тела, то ли они все мертвы, то ли скованы. Отогревался я со страшной болью, полузадушенные вопли с трудом проходили сквозь мою деревянную глотку. Мои замерзшие мозги стали оттаивать раньше моего оледеневшего тела. А лучше бы наоборот.
Но вот дошла очередь и до тела, я задергался и сел. Темнота как в попе у негра, да простит меня за сравнение свободолюбивая Африка. Стал трогать сам себя, проверяя, все ли на месте. Что-то опять не так. Я надавил пальцами, и они вошли в кожу как в гниль. Я загреб рукой и пальцы мои содрали здоровенный кусок кожи. Я взвыл как зомби и только тут до меня дошло, что это слоящиеся остатки одноразового скафандра. Если бы у этой комедии сейчас были зрители, то они бы отозвались аплодисментами.
Глаза наконец привыкли к мраку, который слегка рассеивался мигающими индикаторами и загробным фиолетовым отсветом.
Я был в камере. И хотя я не бог весть какой астронавт, но по нагрузкам понял, что уже не на Таити; мое смирное тело перегружено с космического острова на транспортное средство, которое движется ускоренно.
Со всех сторон от меня были складчатые источающие холод стенки. В таких холодильных камерах обычно хранятся съедобные и прочие грузы, претендующие на посмертную свежесть. Выход из камеры был закрыт полупрозрачным люком, пропускающим слабый фиолетовый свет. С той стороны люка видны контуры дактилозамка. Но с моей стороны ничего. Стыки между люком и переборкой практически незаметны. Опять повод для паники? Нет уж, раз меня вытащили из утилизационного бункера, то сейчас уничтожать не будут. Но с другой стороны – есть хочется. И писать. Это второе даже больше, чем первое. Лежать холодным и голодным в луже собственной мочи – это мне не улыбается, против этого восстают пять тысяч лет цивилизации, лежащих за моими плечами. Бомж, вмерзший в собственные испражнения, тьфу...
Лицо у меня задергалось и, наверное, исказилось из-за страха. Возможно даже, из-за желания заплакать. И тут я понял, что один зритель у моей комедии все-таки есть. Вернее зрительница. И она находится с той стороны полупрозрачного люка.
Это та самая черная девушка, Маня, прислужница Бориса Дворкина типа рабыни Изауры. И хотя Негр стрелял в нее в Петронезии, она затем промелькнула в виде тени на фидерном судне. Ну и каков вывод? То ли медики не дают простреленной клиентке откинуться, пичкая ее медботами, протекторами, васкулоидным кровезаменителем, то ли мертвые оживают, когда это нужно какому-нибудь владыке преисподней.
Наверное, на лице моем появилось выражение, соответствующее встрече с адскими силами. А челюсть от холода и ужаса премелко задрожала, словно желе на подносе у неумелого официанта.
Девушка состроила рожу, передразнивая мои гримасы, а потом открыла люк и выпустила меня в складской коридор, вдоль которого располагался бесконечный ряд холодильников.
Черт, да она вполне живая эфиопская красотка в собственном соку, я сразу почувствовал поток тепла, ощутил сладкие бабьи запахи, которые она источает.
– Мы с вами знакомы? – на всякий случай спросил я.
– Чего-чего? Если ты забыл мое имя, то могу напомнить. Меня зовут Мириам. Мириам Хайле из Адис-Абебы. Я – православная и родственница Пушкина по материнской линии, – сказала с достоинством африканка. – А ты, ядрена вошь, не расист ли, часом?
– Не надейся. Тому, кто говорит «ядрена вошь», я – друг, брат и сестра. Важно, чтобы ты не была расистом... Ты... А ты точно это она, то есть Маня?
– Котик, я же тебе уже представилась, – промурлыкала эфиопка. – Что ты еще хочешь знать о девушке? Имеются ли у нее венерические заболевания? Да, кстати, уменьшительно-ласкательно лучше звать меня Мири или Ам. Когда у меня плохое настроение, то я точно – Ам.
– Ам... я обычно не спрашиваю у девушек, где тут туалет, но сегодня вынужден сделать исключение. Не сочти это проявлением расизма.
– Это проявление дебилизма. Туалет везде. Можешь даже оставить свои гостинцы в тутошних продуктах, предназначенных для питания классовых врагов.
А в данном случае она точно права... Я догнал девушку, когда она уже была в конце коридора. Мириам Хайле ласково потерла пальцем по кодовому замку. Тот, немного подождав, щелкнул с легким стоном, и дверь открылась. Мы вышли в соседнее помещение, где было чуть теплее и значительно светлее.
Озаренная жгучим светом Мириам предстала во всей красе и в комбинезоне обслуживающего персонала. Одеяние было внешне скромным, местами мешковатым, но понятливая интеллозовая ткань обтягивала девушку, где надо, особенно на бюсте и талии, что хорошо обозначало ее формы прародительницы человечества. (Если не ошибаюсь, все люди взялись из тех самых африканских краев.) Это весьма контрастировало с остатками моего скафандра, которые сейчас откровенно напоминали нищенские лохмотья. Прорехи везде, даже в области, где располагается «народное хозяйство».
– Надеюсь, для грузового суденышка такой наряд сгодится? – спросил я, тревожно озирая свое облачение.
– Суденышка? – Она хрюкнула от смеха. – Матросик, мы на борту пятизвездочного круизного лайнера «Мадлен Олбрайт». Ты должен выглядеть на сто тысяч долларов.
Мы на борту... Мадлен! Билет стоит не меньше новенькой автомашины, и у меня его нет. Значит, я – космический заяц. Смотрел кучу фильмов на эту тему, и очень часто космических зайцев просто выбрасывали в открытое космическое пространство через канализационный шлюз. Мне действительно надо иметь одежку стоимостью во много тысяч баксов.
– Как насчет того, чтобы выдать мне самые модные тряпки сезона? Что у нас с Версаче? – сказал я с саркастической безнадежностью в голосе.
– Сейчас будет тебе и Армани, и Версаче в одном флаконе, – неожиданно пообещала Мири.
Она потыкала виртуальную клавиатуру, и я вдруг почувствовал, как зашевелились на мне лохмотья, оставшиеся от скафандра – будто насекомые поползли. Отвратительное ощущение – подобное испытывали люди, которых китайцы скармливали муравьям. Скафандр расползается, что ли? А вдруг на мне даже трусов нет?
– Гражданка, отвернитесь. Несмотря на мой литературный псевдоним в африканском стиле, на самом деле я не из джунглей и поэтому стесняюсь.
Мири и не думала отворачиваться, но сразу выяснилось, что взгляд ее был безжалостным.
– Можешь считать меня патологоанатомом. Твои низкокачественные яички размером с семечко подсолнуха меня, как истинную африканку, не волнуют.
Вот и хорошо, что не волнуют. Чем легче яички, тем тяжелее мозг. И если они ее не волнуют, так почему они должны волновать меня? На медосмотре в военкомате я стоял примерно в том же виде перед медсестричкой и врачихой, даже не смея прикрыть хозяйство ладошками. А дамочки еще высматривали, все ли у меня в норме, в смысле количества, как будто это боеприпасы. С другой стороны, много ли проку от большого мозга, если он напоминает содержимое мусорного ведра? Было бы вполне достаточно двух бубенцов между ног, которые начинают звенеть, едва почуют те спелые фрукты, что имеются у каждой порядочной африканки. Но все-таки почему Мири сказала, что мои яички размером с семечко подсолнуха? Конечно, сравнивать их с кокосовыми орехами неправомочно, но высказывать столь глубокое пренебрежение – это несправедливо и неинтеллигентно. Стоп! О чем я только размышляю. Ни один питерский интеллигент, особенно тот, который произносит звук «ч» в слове «что», не думает о размере своих яиц. Именно поэтому питерские интеллигенты размножаются только при помощи библиотек и филармоний. Вернее, размножались, пока в здание Публичной библиотеки не попала во время войны метилиндоловая бомба-вонючка.
– Бинго! Ты уже одет, – прервала мои горестные рассуждения чернокожая красотка.
Да, вроде ползанье по мне закончилось. Что-то быстро.
– Подозреваю, что на меня будут озираться не только все пассажиры этого лайнера, но и жители Альфа Центавра, когда через несколько лет до них долетит свет от моего костюмчика.
