Ант Скаландис - Катализ
А Женька закрыл последнюю страницу «Спасенного мира», отложил книжку в сторону и сказал:
— Ну, братцы, я тащусь! Вы представляете теперь, в какой мир мы попали?
— Представляем, — буркнул Станский.
— И что же? Будете меня ругать?
— Ругать? — поднял брови Станский. — Да тебя не ругать – тебя судить надо.
Черный молча кивнул.
— Да вы что? — Женька опешил.
— Мы – ничего. Плох или хорош этот мир, пусть отвечает Брусилов. А ты струсил и нарушил программу эксперимента. Вот так, — сухо пояснил Черный. — Из-за этого все и вышло. И Любомир…
— Не надо про Любомира, — перебил Женька. — Не надо.
— Да и вообще не надо, — устало сказал Станский. — К чему этот разговор? И какой уж там к черту суд! Не за чем тебя судить.
— Да и некому, — добавил Черный.
— И некому, — согласился Станский. — Нас теперь только трое осталось. Надо держаться вместе. Иначе пропадем.
— А Брусилов? — сказал Женька.
— Что Брусилов? Брусилов весь мир подмял под свой зад, — проворчал Черный, — Брусиловых теперь два, и вообще гусь свинье не товарищ…
— Ты не прав, Рюша, — начал возражать Женька, — он же помнит нас…
— А ты по чему судишь? По этой книжке? — перебил Станский. — Так она сто лет назад написана.
Женька осекся.
«Действительно, — подумал он, — каким стал сейчас наш Витька, в этом мире с проститутками, каннибалами, гладиаторами и фашистской партией во главе? Кто он теперь? Где его место? Узнает ли? Захочет ли здороваться? Что, если нет?»
И все-таки Женька не верил, что все так плохо. Он вспомнил, как накануне в ресторане еще не очень пьяный Любомир говорил ему: «Вот ты, Жека, спрашиваешь, жалею ли я, что все так вышло. И я говорю, не задумываясь: нет, не жалею. В дурацком двадцатом веке мне, честно говоря, терять было нечего. Ну, еще сотня баб, похожих одна на другую. Ну, еще сотня больных, которым я, быть может, помог бы, а быть может – и нет, потому что далеко не все зависело от меня в нашей благословенной памяти двадцать девятой больнице. Ну, еще сотня ящиков водки и пива. На черта мне это все? Я шел помирать. И, наверно, как и все мы, где-то в глубине души надеялся на загробную жизнь, которая будет лучше той, оставленной нами. И вот мечта сбылась. Я – в загробной жизни. Точно еще не знаю, лучше она или хуже. Вроде лучше. Но главное даже не это. Главное – она другая, совсем другая. А это здорово. Это – подарок нам всем от тебя, ну, и от Эдика, конечно.»
Теперь они знали, что главный автор подарка – Брусилов. А Цанев не успел узнать даже этого, но его мнение, высказанное тогда сходу, по первому впечатлению, теперь после смерти в силу традиционного пиетета по отношению к погибшим, стало для Женьки некой истиной, отправной точкой в рассуждениях и спорах с друзьями.
И он сказал:
— Ребята, но ведь нам же повезло. И Любомир так считал…
— Повезло?! — чуть не закричал Станский. — А вот я так не считаю! И не только потому, что ты сорвал программу эксперимента, после чего испытания моего препарата пошли без меня. Не только поэтому. Даже совсем не поэтому. После того, как на мир свалилась эта оранжевая чума, анаф стал мелочью, пустяком, вы же понимаете. Так вот, если бы мы вернулись в срок, мы бы, очень возможно, еще успели помешать нашему новому маньяку.
— Да? И как же? — язвительно поинтересовался Женька.
— Элементарно. Он же пишет, что охотно доверил бы любому из нас эксперимент с новым сибром, помните, тем, который не копировал людей. Значит, он посвятил бы нас в свои тайны. Логично? Далее. Я, лично я, убедил бы его уничтожить эту кошмарную машинку.
— И думаешь, он согласился бы? — спросил Черный.
— Думаю, что да. Ведь он тогда сомневался, а я и теперь убежден. Понимаешь? Он же был мальчишка, дурачок, он же не ведал, что творит! Этого нельзя было делать! Как они допустили? Идиоты!
— Ну, теперь поплачь еще, — сказал Женька.
Ему стало обидно за Виктора. В группе Чернова Женька был единственный ровесник Брусилова.
— Помолчи, Евтушенский, — беззлобно сказал Черный. — Хорошо, Эдик, Брусилов соглашается, мы уничтожаем сибры. А Апельсин?
— А вот это, друзья мои, не Брусилову и не нам с вами решать. Над этим должны были думать лучшие умы человечества.
— Параноики с лампасами, что ли? — снова подал голос Женька. — Так, кажется, у Витьки написано.
— Убери этого идиота, — попросил Станский.
— Ну, зачем же так? — вступился Черный. — Ты что, в самом деле считаешь, что лучшие умы человечества придумали бы что-нибудь хорошее?
— Да, — сказал Станский. — Уж во всяком случае, — не этот потребительский рай, не эту ублюдочную конструкцию рога изобилия.
— Не знаю, — усомнился Черный, — мне пока сибр нравится.
— Мне тоже, — сказал Женька. — А Эдик пусть вступает в партию Кротова, в партию фашиствующих луддитов, в партию Китариса, носящего в двадцать первом веке мундир полковника КГБ.
— Да ерунда это! — с чувством сказал Станский. — Обыкновенный маскарад. Норд вообще маскарадный город.
— Однако довольно странный маскарадик, — заметил Женька. — Я ведь, Эдик, поначалу тоже решил, что это – так, а теперь…
— Да не в костюме дело, — прервал их Черный. — Китарис – сволочь. Видно невооруженным глазом.
— И Кротов – сволочь, — добавил Женька.
— Разумеется, — согласился Черный, — и Кротов тоже.
— Да я разве спорю, мужики? — сдался затюканный Эдик. — Еще Норберт Винер подметил, что к власти, по самой природе ее, всегда приходят люди наименее разборчивые в средствах. Чего ж тут нового?
— А то ново, — сказал Женька, — что мир стал принципиально другим и очень хотелось, чтобы и власть в нем была другая.
— Ишь, чего захотел! — улыбнулся Станский. — Этой брусиловской штукой человека не переиначишь. Наивно было пытаться утопить зло в изобилии. Зло, разумеется, всплыло. И вот оно – разгуливает, как и раньше.
— Да что ты передергиваешь! — возмутился Женька. — Какое зло? Где? Руки никто никому не рубит, просто похулиганили и все. Соски девушек не режут – все та же сибр-технология. Каннибализм потерял свой зловещий смысл. Теперь это дело вкуса и только. Равнодушие к смерти? Так это не к смерти равнодушие, а к трупам, которых еще при жизни можно наделать сколько хочешь. У той девушки в лифте просто вышел срок… — он вдруг запнулся. — Вот только гладиаторы…
— Именно гладиаторы! — обрадовался Станский найденному аргументу.
— Ну а что гладиаторы? — спокойно возразил Черный. — Ты, Женьк, просто не знаешь пока, а мы тут с Кротовым поговорили. Гладиаторы – это добровольцы, а не рабы. Любители острых ощущений, желающие красиво умереть за несколько минут до отмеренного жизнью срока. Они тут научились рассчитывать продолжительность жизни до минуты и даже точнее.
— А научились они отличать сиброкопии рук от таких же рук, отрезанных у живого человека? — агрессивно спросил Станский.
— Эдик, по-моему, ты уже задавал этот вопрос Кротову. Разумеется, отличить не трудно, и разумеется, у них уголовно наказуемо убийство, насилие, пытки и прочие подобного рода преступления. Да и подумай, кому придет в голову пускать в пищу убитого гладиатора, когда с него с живого можно отстричь любую часть тела.
— Положим, гурманы всегда найдутся. Были же, — заметил Станский, — были же в наше время любители «снафф-муви» – фильмов, в которых убийства и пытки снимались в натуре, не понарошку, хотя ни один эксперт не смог бы отличить, где хроника, а где игра актера. И потом, не забывай: здесь, в Норде сибры запрещены, и каннибальские блюда-тоже. Так что никто не знает, какого происхождения человечинкой нас угощали.
— А это уж твои трудности, Эдик, я человечинки все равно не ел. Но главное, не вали ты в одну кучу каннибалов со смертниками. Кстати, вот Женька не знает, гладиаторы – это серые смертники. А есть еще черные, состоящие на службе у Кротова, вроде этого, Колберга, что ли, который без полчерепа к нам влетел; и белые – эти работают на каких-то неизвестных нам пока грин-уайтов. В общем запутаешься!
— Так я и хотел сказать, — встрял, наконец, Женька, — а вы меня сбили. Я хотел Эдику возразить по поводу зла. Конечно, оно тут есть. Те же гладиаторы. Но и с ними – я как чувствовал! – все не так просто. В нашем понимании рубить друг друга в капусту на публике – дикость. Но они-то добровольно идут на это. Так что есть зло? Для тебя, например, Эдик, сибры – зло. Что ж, очень мило. Для Кротова-тоже. А для меня Кротов – зло. Вот и разберись сначала во всей этой каше. Не надо нам твоих выступлений с высоты возраста и опыта. Твой возраст и опыт здесь ничто, тьфу. Мы все тут дети. Нам учиться надо. А не учить. Не нужны этому миру твои бесценные советы. «Сибры уничтожить! Из Апельсина усилиями светлых умов с лампасами и без лампас состряпать какую-нибудь панацею!» Что же, они тут за сто лет сами до этого не додумались, если бы это было так хорошо? Кстати, ведь ты, Эдик, один из этих светлых умов. Не скромничай, скажи лучше, что бы ты попросил у Апельсина.
