Майкл Гаррисон - Свет
— Господи, Эд! — вырвалось у нее. — Ты только глянь.
Он обернулся и посмотрел туда. В дверь бара силилась протиснуться исполинская желтая утка.
4
Веления сердца
— Но ты же никогда не звонишь! — воскликнула Анна Кэрни.
— Сейчас звоню, — пояснил он, словно ребенку.
— Ты никогда не приходишь меня повидать.
Анна Кэрни обитала в Гроув-парке, на переплетении улочек между рекой и железнодорожным полотном. Худенькая, склонная к анорексии, с непрестанно озадаченным выражением лица; она взяла его фамилию, предпочтя ее своей. В ее доме, служившем некогда социальным жильем, было темно и царил беспорядок. Пахло домашним супом, чаем «Эрл Грей» и прокисшим молоком. Раньше, на съемных квартирах, она рисовала рыб на стенах ванных комнат, исписывала все двери посланиями к друзьям, заклеивала поляроидными снимками и записками самой себе. Старая привычка, но записки в основном новые.
Если не хочешь делать чего-то, что не должна, — прочел Кэрни, — делай только то, что можешь, и будь что будет.
— Ты неплохо выглядишь, — сказал он.
— Значит, я растолстела. Люди всегда так говорят, когда я набираю вес.
Он пожал плечами.
— В любом случае, — заметил он, — приятно снова с тобой увидеться.
— Ты меня из ванны вытащил. Я на твой звонок прибежала вся в мыле.
Она держала в задней комнате кое-какие его вещи: кровать, стул, маленький стеллаж, выкрашенный зеленой краской. На стеллаже лежали два-три перышка, огарок треугольной ароматической свечи и пригоршня прибрежной гальки, слабо пахнувшей морем; камушки были аккуратно разложены перед фотографией в рамке, запечатлевшей самого Кэрни семилетним мальчиком.
Хотя эти вещи принадлежали ему, жизнь, запечатленная в них, казалась невразумительной и не трогала его. Поглядев на них мгновение, он потер лицо руками и зажег свечу. Вытряхнул кости Шрэндер из кожаного футлярчика, подбросил несколько раз. Они были крупнее, чем можно ожидать, из отполированного коричневатого материала, в котором Кэрни заподозрил человеческую кость. Кубики подпрыгивали и перекатывались между предметами экспозиции, образуя узоры неясного смысла. До того как украсть кости, он пользовался с той же целью картами Таро: две-три колоды все еще лежат где-нибудь в ящике, засаленные от частой тасовки, но по-прежнему в родных упаковках.
— Есть будешь? — спросила Анна из ванной. Было слышно, как она моется. — Я тебе что-нибудь приготовлю, если хочешь.
Кэрни вздохнул.
— Хорошо бы, — ответил он.
Подбросив кости снова, он вернул их в футлярчик и оглядел комнату. Помещение было маленьким, паркетный пол — голым и аскетичной отделки, окно выходило на толстые черные водосточные трубы и другие квартиры. На кремово-белой стене над стеллажом Кэрни много лет назад начертил цветными мелками две или три диаграммы. Он уже не понимал их смысла.
Поев вместе с ним, Анна зажгла свечу и затащила его в постель.
— Я правда устала, — сказала она. — Я так вымоталась.
Вздохнув, она прильнула к нему. Кожа ее все еще была мягкой и ароматной после купания. Кэрни пробежался пальцами по ее хребту, спускаясь к ягодицам. Она резко задышала, перекатилась на живот, полупривстала на колени, приподнялась, чтоб ему было удобнее. Волосы на лобке были как мягкая замша. Он растирал ей клитор, пока все тело не напряглось, а потом она кончила, задыхаясь, с тонким стонущим кашлем. К собственному удивлению, он ощутил эрекцию. Подождав, пока она спадет, что отняло несколько минут, он сказал:
— Я пойду, наверное.
Она уставилась на него:
— А как же я?
— Анна, — напомнил он, — мы уже давно в разводе.
— Но ты же опять здесь. Ты рад меня навестить и трахнуть, ты за этим явился.
— Ты сама хотела.
Она стиснула его руку.
— Я вижу эту штуку, — сказала она. — Я ее каждый день вижу.
— Когда бы это? Ты ему не нужна. Ты никогда не была ему нужна.
— Я так устала. Даже не знаю, что со мной такое.
— Если бы ты побольше ела…
Она резко отвернулась.
— Не знаю, зачем ты пришел, — прошептала она и добавила более настойчиво: — Я видела эту штуку. Я ее в этой комнате видела. Она стояла там и заглядывала в окно.
— Господи! — вырвалось у него. — Отчего ж ты мне не сказала?
— А с какой стати?
После этого она быстро уснула. Кэрни отвернулся от нее и уставился в потолок, прислушиваясь к шуму машин на Чизвикском мосту. Он долго не мог сомкнуть глаз. Когда же заснул, то во сне ему явилось воспоминание о детстве.
* * *Воспоминание было очень ярким. Ему три года, может, меньше, он собирает камушки на пляже. Ему казалось, что все объекты на пляже перенасыщены, как в завлекательной рекламе: все слишком резкое, чересчур яркое, излишне отделенное от фона. Солнечный свет играл на отступавшей волне. Песчаный берег цвета льняной шторы, плавно закругляясь, уходил вдаль. На волноломе рядком сидели чайки. Майкл Кэрни устроился среди галечных камушков. Еще влажные, рассортированные отливом на полоски и кучки разных размеров, они лежали вокруг, подобно драгоценным камням, высохшим фруктам или кусочкам костей. Он перебирал их пальцами, отбирая и отбрасывая, отбирая и отбрасывая. Он видел кремовые, белые и серые оттенки; видел тигриные. Видел рубиново-красные. Ему нужны были все! Он оглянулся — не смотрит ли мама в его сторону? Когда же снова опустил глаза, у него что-то случилось со зрением, перспектива сместилась: он ясно увидел, что промежутки между более крупными камнями формами напоминают промежутки между камушками помельче. Чем пристальнее он вглядывался, тем точнее повторял себя мотив расположения камней. Внезапно он понял, что таков порядок вещей: если вглядеться в узоры волновых гребешков или формы миллиона белых облачков, там это проявится тоже — кипящее, непостижимое, головокружительное самоподобие всех явлений мира, безмолвно ревущее в вечно переменчивом возвращении, всегда одинаковое и неизменно неповторимое.
В тот миг он понял, что пропал. Из песка, с неба, из гальки — из того, что он впоследствии принял за созданную чьей-то волей фрактальность вещей, — явилось существо по имени Шрэндер. Тогда у него не было имени. Тогда у него не было формы. Но с той поры оно являлось к нему во сне отсутствием, дырой, пустотой, тенью на двери. Он проснулся сорок лет спустя и увидел, что на дворе тусклое сырое утро, а деревья по ту сторону дороги утыканы клочьями тумана. Анна Кэрни прижималась к нему, называя по имени.
— Я правда себя так ужасно вела ночью? Мне сейчас куда лучше.
Он снова ее трахнул и ушел. Провожая его, она сказала:
— Люди полагают, что жить в одиночестве неправильно, но это не так. Ошибочно жить с кем-то лишь потому, что ты ни на что больше не в состоянии отважиться.
К двери была прикноплена еще одна записка: КТО-ТО ТЕБЯ ЛЮБИТ. Кэрни всю жизнь отдавал предпочтение женщинам. Генетический, нутряной выбор, достаточно ранний. Как женщины его успокаивали, так он их возбуждал. Вероятно, поэтому-то его отношения с мужчинами быстро портились, становились напряженными и неконструктивными.
* * *Что там насоветовали кости? Уверенности не больше обычного. Он принял решение разыскать Валентайна Спрэйка. Спрэйк много лет был его помощником и обитал где-то на севере Лондона. Хотя Кэрни знал его телефонный номер, это еще ничего не гарантировало. Он все равно позвонил — с вокзала Виктория. Сначала на том конце воцарилось молчание, а потом женский голос сказал:
— Вы связались с Bluetooth-автоответчиком системы «Селлнет».[7]
— Кто это? — переспросил Кэрни и проверил номер, по которому звонил. — Вы же не мобильник, — сказал он. — Это не мобильный номер. Кто вы?
На другом конце провода снова замолчали. Ему показалось, что он слышит далекое дыхание.
— Спрэйк?
Нет ответа. Он повесил трубку и спустился к платформам линии Виктория. Сделал пересадку в Грин-парке и еще одну, на Бейкер-стрит, держась примерного направления к центру, где надеялся расспросить обеденных выпивох из клуба «Лимфа» на Грик-стрит: одно из мест, куда могли просочиться новости о Спрэйке.
Сохо-сквер кишел шизофрениками. Плывя по течению заботы социальных служб вместе с грязными собачками и чемоданами, полными тряпья, они сбивались в стайки в местах вроде этого, где надеялись привлечь внимание оживленной толпы туристов и деловых людей. В центре парка женщина средних лет, с неопределимым акцентом, угнездилась на скамье рядом с поддельной тюдоровской хибарой и глазела вокруг с явным интересом, ни на кого в особенности не нацеленным. То и дело, закатив верхнюю губу, она издавала отрывистые неразборчивые звуки — короче слова, длиннее междометия. Когда Кэрни быстрым шагом появился со стороны Оксфорд-стрит, в глазах женщины откуда ни возьмись возникло ученое выражение и она принялась громко проповедовать сама себе на различные, не связанные между собой темы. Кэрни прошел было мимо, затем, движимый каким-то импульсом, обернулся.
