Сонгоку - Татьяна Зимина
— Мозги в ванночках?
— Это — следующий шаг. Они внедрят такую технологию повсеместно.
— Но люди не согласятся…
— Ты уверен? Если им пообещают жизнь, гораздо лучшую, чем прежняя? Исполнение всех желаний? Гарантию того, что не придётся заботится о хлебе насущном до самой смерти? Болезни, голод, войны — всего этого можно будет избежать. Они просто станут не нужны. Все будут счастливы.
— Так может, это не так плохо?
— Первые несколько лет — да. Но система — любая система — должна всё время развиваться. Тебе, как математику, это должно быть понятно и без моих подсказок… Если цивилизация не развивается — она впадает в стагнацию, упирается в эволюционный тупик. И тогда…
— Что?
— Мир, покрытый пеплом. Холодный, безжизненный. Всего через двадцать лет.
— Так быстро?
— Экспонента, брат. Включи уже мозг.
— Ладно, ладно, я понял.
Мирон плюхнулся обратно на песок. Теперь он не казался таким уж мягким и удобным — острые камешки больно кололи кожу через протёртые до дыр джинсы. Всё тело пробирало от холода, откуда-то налетел ледяной пронзительный ветер.
— И что ты предлагаешь? — спросил он, стараясь разглядеть сквозь затухающий огонь лицо брата. Но тот всё время оставался в тени. Как Мирон не старался, даже пытался подойти поближе — лицо брата всё время ускользало, превращаясь в мешанину размытых теней. — Как нам отсюда выбраться?
— Я не знаю, — пожал плечами Платон. — Ты не представляешь, какого труда мне стоило отыскать тебя. А затем прорваться, просочиться в созданный тобой мир… Так что я понятия не имею, как из него выбраться. Ты — полновластный его хозяин.
— Чёрт.
Мирон в сотый раз оглядел равнину. Ничего. Ни облачка на горизонте, ни холмика на поверхности. Одно направление ничем не отличалось от другого.
— Идём, — сказал он, протягивая руку Платону. Огонь догорел, и он наконец-то смог разглядеть лицо брата. Постаревшее лет на десять, с седыми залысинами, редкой щетиной на подбородке и перечерченным горизонтальными морщинами горлом.
— Куда? — спросил Платон. Оказалось, он был закутан в огромное шерстяное пончо, с зигзагообразным узором и кисточками по краям. Помнится, таким пончо — настоящая Мексика, ручная работа, говорила мать — была застелена родительская кровать в их старом доме…
— Второй поворот направо, а дальше прямо, до самого утра — ответил Мирон.
Платон улыбнулся.
Через несколько дней кроссовки, в которых он шел, развалились. Подошвы настолько ссохлись и потрескались, что не могли больше удерживать верх. Пришлось обмотать ноги оторванными от пончо брата полосками — песок был настолько раскалённым и колючим, что идти по нему босиком было нереально.
— Интересная фигня, — хромая на обе ноги, Мирон прошел еще двести метров. — Когда я был один, то ехал на байке, который не нуждался в горючем. Ел бравшиеся ниоткуда сэндвичи и пил горячий кофе. Но сейчас, с тобой, мы — будто в настоящей пустыне. Никакого кофе, никаких сэндвичей и жуткий холод по ночам.
— Реальность просачивается в твой аттрактор по каплям, — ответил Платон. Его ботинки тоже были не в лучшей форме. Розовые подошвы побледнели до цвета сильно пожеванного бубль-гума, штанины обтрепались, открывая тощие, обросшие жестким чёрным волосом щиколотки. Когда-то белую сорочку брат повязал на голову, наподобие бедуинского бурнуса, а пиджак надел на голое тело.
— Но тебе ведь не обязательно всё это терпеть, — сказал Мирон, вскарабкиваясь на дюну, совершенно неотличимую от сотен дюн, которые они уже преодолели. Они появились пару дней назад. Когда он мысленно назвал равнину пустыней. — Ты можешь… Ну не знаю, стать орлом, например. Или ящерицей.
— Аттрактор подчиняется твоему разуму, — пожал похудевшими плечами Платон. — Я, конечно, могу притвориться, что стал ящерицей, но это потребует слишком много энергии.
— А сотворить жратвы? Бочонок пива?
От мыслей о бочонке пива в глазах помутнело.
— И наслаждаться им у тебя на глазах? Я же говорю: мир — твой. Чтобы выпить пива, ты должен ПОВЕРИТЬ, что это возможно. Что пиво настоящее. Но ты веришь только в мозоли на ногах и обезвоживание — потому что именно это, по твоему мнению, и случается с людьми, оказавшимися в пустыне.
— Играя в Трою, я верил в свою палатку. В свой меч, в доспехи, в то, что стены города — поистине неприступны, а Гектор — полный засранец. Но это не мешало мне, повоевав, спокойно возвращаться в Минус и идти в душ.
От мыслей о душе — прохладном потоке воды, брызжущем на дно кабины — ему тоже сделалось плохо. Так, что горло сдавило жаркой колючей судорогой, и Мирон закашлялся.
Согнувшись, он замер в неудобной позе, на самом верху дюны. Лёгкие разрывало, изо рта летели капли густой слюны.
Платон стоял рядом и легонько хлопал его по спине. Взгляд его отсутствующе бродил по горизонту.
Интересно, сколько еще я так продержусь? — подумал Мирон, вытирая розовую слюну рукавом замурзанной кожаной куртки. Верхний блестящий слой на ней ссохся и облетал крошечными чешуйками. — И что будет с Платоном, когда я отброшу копыта? Удерживает его рядом со мной лишь чувство долга, и как только меня не станет, он сможет преспокойно убраться в местечко поприятнее; или же мир, созданный моим воспалённым разумом, будет удерживать его, бессмертного, вечно?
В таком случае, братец ведет себя с завидным самообладанием, — усмехнулся он. Вечность в этой чёрной пустыне — лучше уж сразу сойти с ума…
Ночью ему приснилась Мелета. Её подрагивающие колечки, татуировка дракона на спине, маленькая крепкая грудь и плоский живот…
Он проснулся от боли в паху — непривычное, забытое чувство эрекции всколыхнуло спавшие доселе пласты памяти.
Утром, поднявшись на очередную дюну, они увидели далеко-далеко на горизонте огромный холм. Он был гораздо выше всего, что Мирону приходилось видеть здесь раньше, но почему-то имел знакомые очертания.
— Туда, — указал он на гору. — Нам нужно туда.
И они пошли.
В глубине души Мирон всё время ждал появления Призрака — вспомнив о Мелете, он невольно вспомнил и о нём. Но, похоже, в аттрактор его разума доступ имел только Платон, его брат-близнец.
Раскалённый день сменялся леденящей ночью, парная цепочка следов вела с дюны на дюну, но гора всё не становилась ближе.
Они обросли. Сквозь чёрную, доходящую почти до глаз бороду Платона, виднелись заострившиеся скулы, над ними — мигавшие исступлённым светом запавшие глаза. Мирон подозревал, что выглядит не лучше.
— Что там, на этой горе? — спросил брат в краткий момент передышки, когда они сидели, привалившись к остывающему боку дюны.
— Не знаю, — отозвался Мирон. — Надеюсь, хоть что-то…
Потом его сознание помутилось. Кожа на руках, на губах, полопалась от жара, язык распух и с трудом помещался во рту. Осталась только одна функция: переставлять, одну за другой, ноги. Раз — и ещё раз.
Гора становилась только меньше. Поэтому Мирон и решил, что сознание играет с ним злые шутки — уменьшает то, что, по всей логике, должно увеличиваться.
В очередной раз взглянув на гору, которая оставалась такой же точкой на горизонте, он упал на колени, а затем повалился лицом в песок.
— Всё, — проскрипел он сквозь застрявшие в зубах песчинки. — Мне хана. Иди дальше один.
Платон молча уселся рядом и сложил руки на подтянутых к груди коленях. Кожа у него на локтях огрубела и отслаивалась чешуйками — совсем, как на куртке, которую он бросил еще несколько переходов назад…
— Сказали нам, что впереди ожидает только океан смерти, и тогда мы с полпути повернули обратно. С тех пор тянутся перед нами кривые, косые окольные тропы…
— Чего? — сознание уплывало, Мирону вновь казалось, что рядом сидит не Платон, а Призрак. Оплывшая фигура без шеи.
— Всё в твоей голове, брат, — Призрак повернул голову и вновь стал Платоном. — Всё в твоей голове. Поройся в ней хорошенько. Ты же никогда не любил сдаваться…
Рыча от усилий, Мирон поднялся на колени и пополз. Боли в сбитых руках он не замечал, как не замечал уже давно ни жара, ни холода.
И вот рука наткнулась на что-то, отличное от мелкого щебня. На какой-то крупный камень, жесткий и шершавый. Лава, — подумал Мирон. — Откуда здесь взяться лаве?
Рука нащупала ещё один камень, затем — ещё. Поднявшись на колени, Мирон понял, что уткнулся в небольшую пирамиду, курган, высотой не более метра в высоту. Он-то и был той горой, к которой они шли столько времени.
— Создай
