Энтони Берджесс - Заводной апельсин (пер.Е.Синельщикова)

Но в этот момент стинкинг кретин Кир отпустил в ее адрес грязное ругательство, которое я не осмеливаюсь привести здесь, стараясь изложить все произошедшее со мной чистым надсадским языком.

Дурак испортил песню, и я страйкнул фистом прямо по его паскудной пасти. Он обалдело лукт эт ми, не понимая, в чем дело, механически вытирая кровь с губы.

— Зачем ты это сделал? — недоуменно спросил он.

— За твои скотские манеры. Чтобы ты научился вести себя на публике.

— Не понял, — тупо произнес он. — Но мне это очень не понравилось. Никогда больше так не делай. Отныне я тебе не фрэнд и не бразер.

С этими словами он вытащил из кармана огромный платок третьей свежести и озадаченно принялся промакивать кровоточащую губу, как будто исходить кровью всегда должны были другие, но никак не он.

Герла не услышала Дебиловой грубости. Она кончила петь и уже опять весело хохотала с фрэндами. Кир оскорбил не ее, а меня. И я сказал с глухим раздражением:

— Если не нравится, больше никогда этого не делай. А если сделаешь, я тебя выключу.

Слышавший наш разговор Джоша примирительно произнес:

— Завязывайте, братья. Вы что, двинулись?

— Это немного отрезвит Кира. Совсем оборзел. Пора ему уже взрослеть.

Я пристально посмотрел в глаза Джоше. Киру удалось остановить кровь, и он обиженно пробубнил:

— Какое, собственно говоря, он имеет право приказывать нам, а теперь еще и драться? Я не я, если не высажу ему глаза цепью при первом удобном случае.

— Нет, ты определенно хочешь, чтобы я пощекотал твой ливер, — угрожающе процедил я.

— Вы что, сдвинулись с горя? Мы дружбаны или не дружбаны? — философски изрек Пит. — Вон над нами уже смеются.

— Кир должен знать свое место и не высовываться, когда его не просят, — упрямо повторил я.

— Это что-то новое, — недобро проговорил Джоша. — Интересно, кто это определяет место каждого?

Его поддержал Пит:

— Сказать по правде, Алкаша, тебе не следовало кидаться на своих фрэндов. Ты обидел Кира несправедливо. Если бы это было со мной, я бы тоже не стерпел. Запомни это и в следующий раз подумай, прежде чем начинать свару. Я все сказал…

И он уткнулся в свой стакан. У меня все кипело внутри, но я подавил страстное желание дать этому умнику по рогам и рассудительно произнес:

— В каждой стае должен быть вожак, должна быть дисциплина. Или я не прав?

Все сидели с прокисшими рожами и молчали. Даже головой ни один не кивнул. Мое внутреннее раздражение нарастало, но внешне я оставался спокойным и благоразумным.

— Я был вашим главарем довольно долго, и со мной вы ни разу не вляпались в неприятность. Я прав или не прав? Какого дьявола молчите? Или у вас языки в задницу затянуло?

Они нехотя кивнули. Все, кроме Кира. Он последний раз промокнул губу, спрятал утирку и неожиданно миролюбиво сказал:

— Прав, Алекс, прав. Успокойся. Мы просто таэд э бит. Не будем больше об этом.

Я страшно удивился и даже слегка испугался, услышав такие мудрые вещи от Дебилы. Он же продолжал:

— Сейчас самое лучшее — это откинуть копыта и поглядеть, чегой там делается на том свете. Минут эдак шестьсот. Ну что, други, по хаузам?

Мы разбежались в разные стороны.

Я направился к муниципальному кварталу 18А, зажатому между Кингсли-авеню и Вилсонзвэй, где жил со своими фазером и мазером. До входа в мрачное коммунальное здание я добрался без приключений, хотя то и дело ощупывал каттер в кармане на случай, если друганы Билли-боя поджидают меня где-нибудь в темном переулке. Уже подходя к дому, я увидал в канаве стонущего и корчащегося приличного мальчика и пропитанные кровью остатки нижнего белья его девочки, которую утащили куда-то дальше. О времена, о нравы! Вздохнув, я вошел в просторный подъезд. Его стены были покрыты оптимистической живописью: абсолютно голые мужчины в трудовом экстазе за станками, машинами, компьютерами. Конечно, местные «художники» внесли свою лепту в эти замечательные шедевры постиндустриального искусства, пририсовав им добротные, волосатые приви партс в стоячем состоянии и снабдив их ядреными надписями на надсаде, которые я не осмеливаюсь здесь приводить, дабы не оскорблять утонченный слух моих читателей.

Одного взгляда на расписанный в такой же манере лифт было достаточно, чтобы понять, что он не пашет. Какой-то ужасно сильный гай (сколь сильный, столь и дурной) так саданул, ногой (лучше б головой) по двери, что ее заклинило намертво. Пришлось топать на десятый этаж он фут.

Ох, найти бы этого подонка!

Я открыл дверь квартиры 10-8 своим ключом. В квартире было тихо. Предки пребывали в сонном царстве. На кухне мом оставила для меня ужин — несколько слайсов консервированного пористого копченого мяса, хлеб, масло и стакан молока. Старого доброго молока без притаившихся в нем иголок, синтезметика и дренкрома. Все же каким злым может быть невинное белое молоко! Я поел, сначала нехотя, потом с жадностью. Еще достал из брэдницы фруктовый пай и заглотил его весь без остатка. Набив брюхо, направился в свою комнату, сбрасывая на ходу дресс.

Моя берлога стоила того, чтобы на нее посмотреть. В углу рядом с лежкой стояла современнейшая стереосистема — предмет моей особой гордости и источник неземного наслаждения. На навесных полках помещались тщательно подобранные диски, на стенах были развешаны флаги и вымпелы всевозможных калибров и портреты любимых певцов и героев видеофильмов в откровенных позах и позициях. В специальном шкафчике стояли сувениры моей жизни в разных исправительных колониях (впервые я попал туда, когда мне не было одиннадцати).

По всем углам моей рум были развешаны динамики. Они были также на стенах, на потолке, на полу. Когда я ложился на свою бед и слушал потрясный музон, то как бы оказывался посередине оркестра. Музыка обволакивала меня словно паутиной, проникая в каждую клетку моего существа. Сейчас мне захотелось послушать скрипичный концерт, исполняемый божественным Одиссеем Коэрилосом в сопровождении филармонического оркестра Мейкона, штат Джорджия. Благоговейно я взял пластинку с полки, поставил на аппарат и погрузился в чудесный мир музыки.

Постепенно на меня снизошла благодать. Музыка подхватила и понесла меня, нагого, через потолок, крышу убогого жилища в бездну мироздания. Я — осязаемо чувствовал каждый звук, мог потрогать его рукой, поиграть с ним, как с бабочкой. Под кроватью звучала сочная медь тромбонов, золото труб лилось с потолка, переворачивая все мое нутро. И, о чудо из чудес, на воздушном корабле приплыли волшебные звуки солирующей скрипки. Казалось, что смычок пронзает мое сердце, путешествует по моим обнаженным нервам, извлекая целительный бальзам, который умиротворяет, обволакивает, подобно материнской плаценте, мое лишенное кожи тело…

Приученные предки не осмеливались стучать в стену моей рум. Пусть примут снотворное, если я им мешаю. Поистине, я всегда тащился от подобной музыки получше, чем от любого синтезметика. Я чувствовал себя как в раю, и мне чудилось, будто я разговариваю с самим Господом Богом. В такие мгновения меня окружали фантасмагорические картинки. Кругом были мужчины и женщины в белых одеждах, молодые и старые, здоровые и немощные. Они падали ниц, моля о пощаде. Я смеялся и крушил их лица армейскими бутсами. И еще были молоденькие девушки с полными грудями, и я набрасывался на них, как голодный зверь, рвал их сладкое тело и насиловал, насиловал… Музыка достигла своего апогея, и я тоже. Я дико орал, брызгал слюной, стонал, кричал, вопил. Я кончил с последними звуками скрипки. После этого поставил «Юпитера» божественного Моцарта, и с ним вновь появились лица, которые необходимо было сокрушить. На закуску я оставил старого, сильного, энергично-торжественного Иоганна Себастьяна Баха, музыка которого всегда восстанавливала мои физические силы и душевное равновесие. «Бранденбургский концерт». При его звуках перед глазами почему-то всплыла глупая надпись над воротами коттеджа — «НАШ ДОМ». Потом белый лист бумаги с крупно выведенным заглавием «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН». Сейчас, когда я слушал Баха И. С., до меня начал доходить скрытый смысл этого странного названия. Но постигну ли я его когда-нибудь до конца?

Утром я проснулся ровно в, восемь, чувствуя себя препохабнейше. Никак не удавалось продрать глаза, и я решил отдохнуть сегодня от скул, по крайней мере первую половину дня. Поваляюсь часок-другой, потом встану, приму душ, положу что-нибудь на зуб, послушаю радио, а может быть, даже посмотрю, что там брешут в ньюспейперах. Днем, если будет настроение, заскочу в наш дурдом, где нам забивают баки всякой ненужной чушью.

Сквозь полудрему я слышал, как ворчит мой дад, собираясь на пахоту в свою вонючую красильную мастерскую. Потом раздался осторожный голос момми, которая зауважала меня теперь, когда я вырос большим и сильным.

— Уже восемь, санни. Вставай, если не хочешь опять опоздать в школу.