Уильям Гибсон - Виртуальный свет
– Супербол, – с неожиданной отчетливостью сказал Скиннер.
– Простите?
– Иди, Скутер, и выброси его на хрен. – Глаза Скиннера снова закрылись. – Зашвырни это говно далеко-далеко…
20. Полная пустота
– Ты не поверишь, – сказал Найджел. – Вот только что, секунду назад, эта хрень пошевелилась. Сама.
Шеветта сидела, плотно зажмурившись. Найджел пробормотал что-то еще, затем тупая сторона керамического ножа плотно прижалась к ее запястью, раздался резкий звук – вот так же примерно лопается латаная-перелатаная велосипедная камера, – и правая рука ощутила свободу.
– В рот компот! Господи…
Сильные пальцы бесцеремонно рванули левую руку Шеветты, она услышала второй щелчок и решилась наконец открыть глаза. По монбланам металлолома плясало ярко-красное пятнышко. Голова Найджела – он следил за этими дикими прыжками – качалась вверх-вниз, точно так же как голова гипсовой собачки из Скиннеровых запасов, которую Шеветта продала с неделю назад.
Узкое помещение было загромождено металлом – куски старых велосипедных рам, пыльные банки, набитые ржавыми спицами, все что угодно. Мастерская, где Найджел мастерил свои тележки и ремонтировал как уж мог велосипеды немногих своих клиентов. Поплавок, свисавший с левой его мочки, раскачивался в противофазе движениям головы и закрутился на месте, когда резко выброшенная рука выхватила из воздуха непонятный предмет. Красный пластиковый шар.
– Да-а, – уважительно протянул Найджел. – И кто же это нацепил на тебя такое?
Шеветта дрожала с головы до ног, дрожь пробегала по ней, как нечто отдельное от тела, живое. Живое, как эти красные наручники.
Вот так же чувствовала она себя, когда вернулась к трейлеру и обнаружила, что мать ушла, ушла насовсем, собрала вещи и ушла. Ни записки, ничего, только кастрюлька на плите да банка равиолей. И открывалка для консервов. Шеветта даже не прикоснулась к банке; с того самого дня она ни разу не ела равиоли и точно знала, что никогда не будет их есть.
В тот день и пришло ощущение, проглотившее все прочие, проглотившее весь мир, ощущение настолько огромное, что убедиться в его присутствии можно было только от противного – подсчитав потери или вспомнив о лучших временах, а так его, ощущения этого, вроде и не было вовсе. Шеветта бродила внутри него бессмысленными кругами, тыкалась то туда, то сюда, пока не попала за колючую проволоку, в Бивертон, в место настолько скверное, что оно было как бритвенно-острый осколок стекла, чьи уколы проникали даже сквозь эту мутную, непомерно огромную пустоту. Но даже теперь это ощущение, проглотившее мир, было едва заметно, оно всегда таилось где-то сбоку, ускользало от прямого взгляда. Не ощущение даже, а нечто вроде газа, пара, от него першило в горле, его мертвенный холод заполнял каждую комнату, встречал Шеветту за каждым углом.
– Ты как, в порядке?
Найджел. Сальные нечесаные волосы, в правой руке – красный блестящий шар, в уголке рта – янтарно-желтая зубочистка.
Долгое время Шеветта боялась, а вдруг оно вернется, ведь может же быть, что лихорадка не выжгла начисто какую-то там цепь в мозгу, а только слегка повредила. Однако по мере того как она привыкала к мосту, и к Скиннеру, и к работе, пустота все больше заполнялась новыми, обыденными вещами, на месте старого мира вырастал новый, за одним днем приходил другой, такой же безбедный, что бы она ни делала ночью – танцевала в «Диссидентах», трепалась с друзьями и подружками или спала, свернувшись калачиком, в своем спальном мешке, в Скиннеровой комнатушке, под завывание ветра и низкое пение тросов, уходившее по опорам моста вниз, в скальную породу, в материковую платформу, которая (это все Скиннер рассказывал) тоже плывет, как корабль в море, только это море – самое медленное на свете.
А теперь все это сломалось.
– Вета?
Та парашютистка, девушка, которую выудили полупрозрачным пластиковым багром и втащили на борт катера, она была вся обвисшая, как макаронина, и такая же белая, ну, не белая, а вроде как бесцветная, а изо рта ее текла вода, и из носа тоже. Шлепнешься соответствующим образом, так ни одной косточки не останется целой, это тоже Скиннер сказал. Она из бара прыгала – влетела в чем мать родила, вскочила на ближний к перилам столик и сиганула головой вперед, а потом ее затащило, не ее, конечно, а тело ее затащило в эту светящуюся сеть, которую вроде как забрасывают с японских рыболовных плотов, только это все декорация, для туристов. Вот и Сэмми Сэл, он тоже сейчас так, если не попался в сети, не зацепился ни за что, выплыл уже из мертвой зоны, где вода отравлена шелупайками бессчетных слоев свинцовой краски, так что рыбы и нос сунуть боятся, выплыл и попал в течение, которое подхватывает всех мертвецов моста, проносит их мимо Мишшн-Рок, чтобы выкинуть в конечном итоге к ногам затянутых в микропору богачей, бегающих, драгоценного своего здоровья ради, трусцой по бетонным набережным Чайна-Бэйзин.[19]
Не в силах сдержать тошноту, Шеветта согнулась над пустой железной банкой.
– Тебе что, плохо? Да? Плохо? – неуверенно бормотал Найджел.
Он порывался дотронуться до Шеветты, успокоить ее – и тут же смущенно отдергивал руку. Ужас какой-то. А что, если она возьмет вот сейчас и шлепнется в обморок? Или промахнется мимо так удачно подвернувшейся банки из-под грунтовки (этой густой серой замазкой Найджел выравнивал самые грубые огрехи своих ремонтных работ)? Ведь тогда предстоит нечто неслыханное, невообразимое – генеральная уборка.
– Вот, выпей воды, тебе нужно, выпей.
Вообще-то эта жестянка предназначалась для закаливания мелких стальных предметов; взглянув на воду с радужными пятнами машинного масла, Шеветта почувствовала новый приступ тошноты, но через секунду ей полегчало.
Сэмми Сэл умер. А может быть – и Скиннер. И Скиннер, и этот студент-аспирант, или кто он там, остались наверху, связанные этими кошмарными пластиковыми червяками.
– Шев?
На этот раз Найджел совал ей в руку предусмотрительно открытую банку пива. Шеветта отрицательно помотала головой и зашлась долгим, мучительным кашлем.
Найджел неуверенно переступил с ноги на ногу, затем повернулся к единственному в мастерской окну – треугольной дырке, забранной осколком люцита.
– Льет, – удовлетворенно сообщил он. Вечерний мир продолжал жить нормальной, пусть даже не очень уютной жизнью. – Льет как из ведра.
Убегая от убийцы, от его пистолета и его глаз, от жуткой, с золотым высверком, ухмылки, сжимая связанными руками плоский темно-серый футляр, Шеветта заметила, что бегут и все остальные, только они бегут от начинающейся грозы, от первых, почти еще теплых капель дождя. Вот Скиннер, он, конечно же, знал о ненастье заранее, у него же есть этот здоровый, в футляре, как колесо допотопного парохода, барометр, он всегда следит за погодой. Скиннер, жив ли он там, в своем гнезде, на самой верхотуре моста? Другие тоже, наверное, знали, но это тут стиль такой – дождаться дождя, а затем от него улепетывать, задерживаться ради каких-нибудь последних дел, последней затяжки, последнего покупателя. В это время – лучшая торговля, люди покупают, почти не задумываясь, некогда им задумываться. Потом, правда, кое-кто гибнет – если гроза окажется слишком уж сильной, и не всегда это новички, никому не знакомые люди, остающиеся снаружи и цепляющиеся, вместе со своим жалким скарбом, за стены, за лотки убежавших домой торговцев, за что придется. Иногда, если ветер сильный и под каким-нибудь таким подходящим углом, в воду рушатся целые секции с обитателями и со всем; Шеветта не видела еще такого ни разу, только слышала. Странное дело, редко кто из новичков спускается на нижний уровень, где нет дождя и ветер слабее, а ничто ведь им не мешает, и никто.
Шеветта провела тыльной стороной ладони по губам, взяла у Найджела банку, сделала один глоток и тут же ее вернула – теплое пиво не лезло в горло. Найджел вытащил изо рта зубочистку с явным намерением глотнуть пива, но передумал и поставил банку на стеллаж, рядом с паяльной лампой.
– Что-то у тебя не так, – сказал он. – Сильно не так, я же чувствую.
Шеветта помассировала запястья. На тех местах, где находились недавно пластиковые наручники, быстро вспухали красные влажноватые рубцы.
– Да… – она заметила свой керамический нож, взяла его, машинально закрыла и спрятала. – Да, сильно не так…
– А что не так, что случилось?
Найджел мотнул головой, стряхивая упавшие на глаза волосы, – движение лохматого встревоженного пса. Потрогал кончиками пальцев один непонятный инструмент, другой. Его руки казались чем-то самостоятельным, отдельным – бледные, грязноватые зверьки, ловкие и безгласные, способные быстро, безо всякой помощи со стороны разрешить проблемы, непосильные для самого Найджела.
– Ясно, – решил он, – это японское дерьмо расслоилось, как ему и полагается, и ты…
