Майкл Гаррисон - Нова Свинг

– Эмиль, – прошептала она. Это значило: «Я здесь. Все в порядке. Не бросай меня».

Спустя миг он открыл глаза и улыбнулся.

– Где Вик? – прошелестел он.

– Вик к нам больше не придет, – ответила Эдит.

Позднее той же ночью ветер унялся. Дождь перешел в морось и затем перестал совсем; вместо него на Корниш явился туман, заглушая веселый гомон из кафе «Прибой». Человек, похожий на стареющего Альберта Эйнштейна, сидел на холодном валуне у моря, глядя, как могло показаться, на рикш, что прибывали на изогнутую устричной ракушкой парковку и отбывали, или перебрасываясь парой слов с Монами, что сновали кругом в лаймово-зеленых юбках-трубах и оранжевых болеро-топиках из поддельной шерсти. Они флиртовали с ним, а Эшманн в знак благодарности часто показывал картинки с девушкой, которую Моны принимали за его внучку. В двадцати-тридцати ярдах, к общему удовольствию, видимость обрывалась; кафе и парковка были залиты приятным сиянием стаек рекламы. Все неподдельно наслаждались жизнью, когда на парковку вкатился розовый «кадиллак-родстер» 1952 года выпуска; благословенный или проклятый, в зависимости от мнения смотрящих, великолепием заниженных колесных надкрылков и изящных задних фар, чуть траченный позднейшей примесной эстетикой, гигантский автомобиль бесцеремонно проложил себе путь через сонмище рикш, а из отделанного безупречной белой кожей салона донеслись звуки WDIA, «Радио Ретро», Звездной Станции, перемежаясь истеричными выкриками комментатора прямого эфира из «Prêter Cur».

– Впечатляет, – похвалил ассистентку Лэнс Эшманн. – Если ты не против, я сниму дождевик, а то совсем промок, и положу его вон там сзади.

– Вы с этими Монами, как мне показалось, отлично знакомы, – ответила ассистентка.

– О, благотворительность. Порули немного, а потом меня пустишь.

Он пристегнулся.

– Езжай куда хочешь, мы просто время убиваем. Кстати, ты что, вернулась в спортивную полицию? Если нет, какой тогда смысл слушать эту бессмысленную музычку для бойцовых петухов?

Он потянулся к приборной доске и выключил радио.

– Потом как следует позавтракаем; может, в «Pellici» поедем, я же знаю, тебе там понравилось. А затем я тебе позволю сделать то, о чем ты мечтала: арестовать Вика Серотонина.

Он хмыкнул.

– Ох уж этот Вик! – протянул он. – Предан трижды за одну ночь. Ей-богу, смех берет.

Они поехали вдоль берега. Сперва, поглядывая в водительское зеркальце, ассистентка видела лишь перламутровое отражение фар, размытое туманом вокруг машины, но вскоре туман разнесло на клочки температурными градиентами над морем. Эшманн понял, куда она его везет, и настроение у сыщика резко переменилось. Он сложил руки на груди и уставился вперед.

– Ты слишком быстро рулишь, – посетовал он. – Как можно наслаждаться поездкой в таких условиях?

Еще пятнадцать миль – и видимость стала идеальной. Вскоре после этого ассистентка выехала на возвышенность и остановила машину, глядя на море.

– Давненько я тут не бывал, – признался Эшманн.

В салон «кадиллака» ворвался холод, но опустить крышу сыщик ассистентке не позволил. Приподнялся, упер ладони в верхний край лобового стекла и стал глядеть, как широкие океанские волны разбиваются о берег залива. Еще дальше синим призрачным огоньком крутилась одинокая реклама какой-то рикши; в остальном же пейзаж был угольно-черен, лишь небо и море налиты разными оттенками серого.

– Это место было под наблюдением? – произнес детектив наконец. – Я удивлен. К расследованию оно касательства не имеет.

– Вы дотошны, это всем известно, – ответила ассистентка. – Вы побывали здесь в день, когда нашли ее тело, и отметили это в журнале.

– Днем тут красивее.

Привстав, он неподвижно смотрел на море.

Вызванные соседями люди в форме нашли тело его жены в шесть часов теплого летнего вечера распростертым среди поломанной мебели, коробок с одеждой, груд местных новостных рассылок, журналов мод и старых пластинок, разделивших пол бунгало на узкие ущелья высотой по пояс; в это время густой желтый свет сочился в них через щели в неплотно прикрытых деревянных жалюзи, точно крем между слоями наполеона.

– Они тут же вызвали меня, – говорил Эшманн. – Там было жарко.

От желтоватых страниц удушающе пахло солью и пылью.

– Запах лез в нос и рот.

Тело лежало в странной позе, выгнутое клином, – одна кисть загнута под спину, другая покоится на каком-то номере «Харперс и Куин», левая рука сжимает пустой стакан; дешевое, выцветшее от солнца платье-распечатка смялось и задралось, обнажая желтое бедро; но, как отметили люди в форме, ни одна из груд ретромакулатуры при падении не пострадала. Не было и следов борьбы. Казалось, что убийца двигался в доме так же скованно, как и любой другой посетитель. Под мышкой у женщины были вытатуированы строчки: «Ниспошли мне сердце неоновое, с любовью его пошли, найди меня внутри».

Когда труп перевернули, оказалось, что в другой руке письмо, которое Эшманн ей написал еще в пору их молодости. Следователь, несколькими годами моложе Эшманна, неохотно подозвал того, и Эшманн постоял мгновение, разглядывая письмо, но казалось, что голубоватая бумага, которой он тогда воспользовался, заинтересовала сыщика больше, чем сами строки послания; потом отошел и озадаченно остановился в центре лабиринта. Люди в форме говорили друг с другом тихо и взглядов Эшманна избегали. Он это все понимал, но могло показаться, что подобное зрелище видит впервые, хотя, выглянув между жалюзи, узрел бы Кармоди, Манитаун, мол в гавани и весь остальной город, начерченный резкими четкими линиями татуировки в подмышке залива на фиолетовом свету.

– Что я мог сделать? – спросил он теперь ассистентку.

– Они правильно поступили, что не дали вам взяться за это дело.

– Правильно ли? – Он пожал плечами, словно на таком удалении в прошлое это уже не было важно. – Я им говорил: «Вы уж потрудитесь как следует». Я сказал: «Потом доложите мне в подробностях». Потом меня кто-то оттуда увез, кто-то сияющий и амбициозный, как ты, и тоже полиглот. Я попал под подозрение, хотя никогда не работал в Кармоди и татуировок не умел наносить.

Он огляделся.

– Тут днем лучше. Больше света.

Больше света, теплый ветер на краю скалы, шепот прибоя далеко внизу. Несколько трухлявых сосенок, истоптанный ногами туристов клочок красной почвы. Невероятное чувство свободы, о котором он с тех пор сожалел ежедневно.

– Отвези меня обратно, – попросил он. – Вижу, позавтракать не получится.

На пути обратно к Эшманну вернулась сосредоточенность, охватившая его, когда Вик Серотонин вчера днем покинул полицейский участок. На крыльце бунгало он некоторое время постоял, перебросив через плечо мокрый дождевик и глядя, как ассистентка трехточечным разворотом направляет «кадиллак» вверх по Марикашелю, в центр Саудади.

– Ты от моих теневых операторов об этом узнала, – обвинительно заметил он. – Умно. Надеюсь, ты добилась желаемого.

– Никогда мне вас не понять.

– Никому никого никогда не понять, – сказал он. – Нам обоим нужно немного отдохнуть.

Ассистентка ничего этим не добилась, только загнала Эшманна глубже внутрь себя, в место, которое теперь казалось ей куда более сложным лабиринтом, нежели возведенный его покойной женой. Не заезжая домой, ассистентка отправилась прямо на Си-стрит, на бакоферму. И невесть почему выбрала мягкую и слабовольную, в сравнении с предложенной баком, версию себя. Убралась в доме 1950-х, выбрала одежду 1950-х, особое внимание уделив шелковым дамским панталонам, и стала ждать, пока мужчина из 1950-х вернется домой, размышляя, перекинется ли он с ней словом хоть раз, но в основном – воображая его грубоватые, покрытые табачными пятнами пальцы на своем теле. Программатор бака дал ей возможность съездить за покупками на «кадиллаке» Эшманна, хотя ассистентка его немного переделала, закруглив обводы, подчеркнув капот молдингом и снабдив боковыми воздухозаборниками, поработав над задними плавниками и заниженными надкрылками, а в заключение, сочтя облупленную краску одновременно аутентичной и неаутентичной, сбрызнула опалесцентно-перламутровой, словно карамель, синькой. Рулевое колесо сделала хромированным, потом продлила хромовую отделку до надкрылков и решетки радиатора. На передних сиденьях хватало места, чтобы, заехав на стоянку возле парка аттракционов, растянуться во весь рост и, глядя, как яростно вертится в небе колесо «Метеорита», мастурбировать; примерно через десять минут ассистентка с протяжным вздохом кончила. Это было сладко, как спать.

Пока она себе рассказывала эту сказку, Эшманн сидел, слушал море и пытался сопоставить то, что знал о себе и жене, с информацией о Зоне Явления. Сдав ему Вика, Эдит Бонавентура прислала рикшей дневники ее отца с записями о пребывании в Зоне. Она сказала, что ей это нужно было сделать. Перелистывая дневники (в некоторой растерянности, ибо Эмиль, при всем своем опыте, совершенно упускал из виду то, что теперь понял Эшманн), он почти случайно уснул, и впервые за пятнадцать лет ему приснилась не покойница, а что-то другое: вода, прохладная, как утренний свет, вокруг его ступней и щиколоток, далекий счастливый смех. Он решил, что это, должно быть, воспоминание из детства.[32]