Джордж Эффинджер - Огонь на солнце
День клонился к вечеру, снова наступила ночь. Мужчины зажгли факелы на длинных шестах. Maриам водила женщину из шатра в шатер, но та уже не восхищалась зрелищами. Ее переполняло ощущение надвигающейся катастрофы. Она хотела бежать, но знала, что дороги назад ей не найти. И вдруг раздался пронзительный вопль толпы.
— Что это? — со страхом спросила она; люди, находившиеся рядом с ней, рассыпались по сторонам.
— О Аллах! — воскликнула Мариам; в лице ее были ужас и растерянность. — Беги! Спасайся!
— Что это? — закричала женщина. — Скажи мне, что это?
Мариам скорчилась на земле, плача и причитая.
— Во имя Аллаха благого и милосердного, — снова и снова бормотала она.
Так и не получив от Мариам вразумительного ответа, женщина оставила ее и побежала между шатрами, в толпе, охваченной ужасом. И вскоре она увидела их: двух огромных великанов, невероятного роста, сотни и сотни футов в высоту. Они шли, сокрушая на своем пути все. Они брели среди далеких холмов; и от их шагов вода в озере вышла из берегов. Под ногами их дрожала земля. Они приближались. Прижав руки к груди, женщина попятилась.
Один из великанов медленно повернул голову и посмотрел на нее. Он был жутко безобразен: наискосок через его лицо шел страшный шрам; одна глазница была пуста, из пасти торчали кривые желтые клыки. Он поднял руку, указывая на нее.
— Нет, — сказала она голосом, охрипшим от страха, — талька не меня! — Она хотела бежать, но не могла даже двинуться с места.
Великан наклонился, свирепо глянул на нее и протянул огромную лапу.
— Марид! — возопила женщина. — Ради Бога! Помощь не приходила. Гигантская ладонь начала
сжиматься вокруг ее тела.
Женщина попыталась поднять руку, чтобы выдернуть модди из гнезда, но руки ее онемели. Она поняла, что ей не убежать. Женщина завизжала от ужаса.
Безобразный гигант оторвал ее от земли и поднес к своему единственному глазу. Его пасть расплылась в усмешке: ее страх забавлял его. Она снова шевельнулась, пытаясь отключить модди, но ее руки были крепко прижаты к телу. Она кричала не переставая, пока не потеряла сознание.
Мои глаза на мгновение затуманились, но я слышал рядом прерывистое дыхание Чири. Вот уж не думал, что она так расстроится. Ведь это всего-навсего игра Транспекс, в которой она была отнюдь не новичок: она знала, на что идет.
— Ну и подонок же ты, Марид, — наконец выдавила она.
— Чири, это ведь только… Она отмахнулась от меня:
— Знаю, знаю! Ты выиграл. Я жалкая трусиха. Все денежки твои.
— Забудь о них, Чири. Я… Напрасно я так сказал.
— Послушай, сукин сын, — прошипела Чири. — Когда я проигрываю, я плачу. Если не возьмешь деньги, я запихну их в твою глотку. Однако, черт возьми, ну и воображение у тебя!
— Особенно в последней части, — с одобрением заметил Куран, — там, где она не могла поднять руку, чтобы отключить модди.
— Садист! — сказала, тряхнув головой, Чири. — Никогда больше не сяду с тобой за Транспекс.
— Мне нужно было преимущество, Чири. И только. Я не смотрел, сколько набрал. Может, всего на пару очков больше.
— Ты набрал девятьсот сорок одно, — сказал Шакнахай. Он поглядывал на меня как-то странно, с уважением и вместе с тем словно бы осуждающе. — Нам пора. — Он поднялся и выплеснул остатки из своего стакана.
Я тоже встал.
— Ты в порядке, Чири? — Я положил руку ей на плечо.
— Нормально. Я все еще под впечатлением. Прямо ночной кошмар. — Она еще раз прерывисто вздохнула, приходя в себя. — Я должна поехать в клуб и отпустить Индихар домой.
— Подбросить тебя? — спросил Шакнахай.
— Спасибо, — отказалась Чири, — у меня своя машина.
— Значит, увидимся позже, — сказал я.
— Ква хери, ты, подонок. — Однако она улыбалась. Я подумал, что, наверное, между нами все будет о'кей. И был искренне рад этому.
Уже в машине Шакнахай покачал головой и усмехнулся:
— А знаешь, она права. Ты вел себя как настоящий садист. Терзал ее без всякой, надобности. Сукин ты сын.
— Наверно.
— А я тут разъезжаю с тобой по городу… Разговор этот мне сразу наскучил.
— Не пора ли заканчивать смену? — спросил я.
— Пора. Давай-ка проедем мимо участка, а потом — ко мне, пообедать, если у тебя нет других планов. Я думаю, Фридлендер Бей перебьется без тебя одну ночь.
Я не слишком общителен и всегда чувствую себя неловко в чужих домах. Но идея провести вечер вне Папочкиного круга показалась мне чрезвычайно привлекательной.
— Конечно, — согласился я.
— Я только звякну жене и предупрежу.
— Не знал, что ты женат, Иржи.
Удивленно приподняв брови, он набрал свой номер. Перебросившись с женой парой фраз, Шакнахай повесил телефон на пояс.
— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас жена займется уборкой и готовкой. Она всегда готовится к приходу гостей.
— Ну, для меня нет необходимости суетиться, — сказал я.
Шакнахай покачал головой:
— Да это вовсе не для тебя: Просто она из очень ортодоксальной семьи и каждый раз хочет доказать, что образцовая мусульманка.
Мы остановились у здания участка, передали автомобиль следующей смене, отметились в журнале и после всех формальностей службы устремились вниз по лестнице.
— Я всегда хожу домой пешком, если нет дождя, — сказал Шакнахай.
— Далеко идти? — спросил я. Вечер был чудесный, но я не был расположен к дальней прогулке.
— Три — три с половиной мили.
— Погоди, — остановил его я. — Сейчас возьму такси.
На бульваре Иль-Жамедь около восточных ворот всегда стоят семь-восемь свободных машин. Я поискал своего дружка Билла, но его не было. Пришлось сесть в другое такси, и Шакнахай назвал шоферу свой адрес.
Мы подъехали к жилому дому в части города, которая называлась Хаф-аль-Хала, Край пустыни. Шакнахай с семьей жили в самой южной оконечности города, рядом с пустыней, песчаными дюнами подступающей к стенам домов. На улицах не было ни деревьев, ни цветов. Самое голое, пустынное безжизненное и тихое место, какое я только видел.
Шакнахай, похоже, угадал направление моих мыслей.
— Это самое дорогое жилье, какое я могу себе позволить, — проворчал он. — Ну заходи.
Я вошел за ним в подъезд дома, и мы Поднялись на третий этаж. Он открыл ключами дверь, за которой его сразу же атаковали двое малышей. Они прилипли к его ногам, и так, вместе с ними, он проследовал в прихожую. Смеясь, он наклонился и погладил ребятишек по головам.
— Мои сыновья, — гордо заявил он. — Это малыш Иржи, ему восемь, а Хакиму — четыре. Захре — шесть, она, наверно, мешает мамочке на кухне.
Честно говоря, с малышами я общаться не умею: не хватает терпения. Это удовольствие не для меня; и вообще, я никогда не понимал, зачем люди заводят детей. Правда, это не помешало мне вежливо заметить:
— Симпатичные мальчуганы. Они делают тебе честь.
— Такова была воля Аллаха, — ответил Шакнахай. Он сиял точно прожектор.
Он отцепил малыша Иржи и Хакима и вышел посмотреть, скоро ли будет готов ужин. Оставив меня, к моему ужасу, наедине с детьми. Я не желал детям зла, но моя теория воспитания была несколько радикальной. Я искренне считал, что ребенка после рождения имеет смысл подержать дома в течение нескольких дней, пока его новизна не приестся, после чего следует запаковать его в большой картонный ящик с лучшими книгами, созданными западной и восточной цивилизациями. Открыть ящик можно по прошествии восемнадцати лет.
Я со страхом наблюдал, как сначала малыш Иржи, а затем Хаким обращают на меня внимание. Хаким подошел ко мне с двумя ярко-красными игрушками: одна в руке, а другая — в зубах.
— И что теперь? — задумчиво и растерянно пробормотал я.
— Ну, как вы тут? — раздался голос Шакнахая. Я был спасен. Он вошёл в гостиную и сел рядом со мной в старое расшатанное кресло.
— Чудесно, — ответил я и взнес благодарственную молитву Аллаху. Казалось, со времени отсутствия Шакнахая пролетела целая вечность.
Симпатичная и очень серьезная девочка вошла в комнату, неся фарфоровое блюдо с хумусом и хлебом. Шакнахай взял блюдо и расцеловал ее в обе щеки.
— Это моя маленькая принцесса Захра, — сказал он. — Захра, это дядя Марид.
Дядя Марид! Никогда я еще не оказывался в столь курьезном положении.
Захра взглянула на меня, покраснела до ушей и убежала обратно на кухню. Шакнахай засмеялся. Я всегда производил незабываемое впечатление на женщин.
Шакнахай подвинул ко мне тарелку с хумусом.
— Угощайся, — произнес он.
— Да снизойдет на твой дом процветание, Иржи, — сказал я.
— Да продлит Аллах твои дни! Пойду принесу чай. — Он поднялся и вновь удалился на кухню.
