Алексей Иванов - Комьюнити
— Пока не знаю, но всё впереди, — сказал Глеб, закрывая файлы в айпэде. — Я выхожу и выезжаю прямо сейчас. Жди, моя хорошая.
— С-с… спасибо. — От неожиданности Орли запнулась на слове.
В «лексусе» Глеб засунул айфон в держалку на панели, вывел интерфейс навигатора, забил адрес и понял, что Раменки, где он живёт, точнее, Фили, и Мневники, через которые надо ехать, — как раз те дурацкие районы Москвы, что находятся бок о бок, но сообщаются или через Центр, или через МКАД. И что тут поделаешь? Москва-река определила экзистенциальную невозможность проехать из Филей в Покровское-Стрешнево без увесистого геморроя.
Москва вообще экзистенциальный город, — думал Глеб, сворачивая с Мичуринского проспекта на улицу Лобачевского. — Она сама по себе невозможность: велика Россия, а отступать, как известно, некуда. Если ты живёшь в Дальнежопинске и тебя апатия замучила, у тебя ещё есть надежда вырваться в Москву, где всё получится. Но если у тебя и в Москве не получилось, значит, надеяться не на что, и жизнь кончена.
На сложной развязке в районе эстакад Кутузовского проспекта и железной дороги, на подъёме моста перед метро «Кунцевская» Глеб увяз в пробке — хорошо ещё, что не мёртвой. «Лексус» еле полз вперёд, к огням метрополитеновских павильонов и платформ, и в этот момент опять позвонила Орли.
— Я еду, — сразу оправдался Глеб. — Но пробки же. В воскресенье вечером не угадаешь, где запрёт. Пока ползу мимо Филёвского парка.
— Я понимаю, — ответила Орли. — Я так просто звоню… Сейчас ко мне выходил врач, рассказывал всё… Оказывается, у Славки была… — Орли сбилась, и Глеб услышал, как она тяжело дышит, сопротивляясь слезам. — У Славки была попытка самоубийства.
Глеб помолчал, а потом спросил:
— Таблетки? Вены?
— Он выбрасывался из окна. Уже здесь, в больнице, а не дома.
Глебу не было жалко Славу. Точнее, так: Глеб не жалел Славу, которого разлюбила Орли, но жалел Славу, который пытался вернуть Орли такими вот мелодраматическими средствами. Однако для Орли Глебу надо было изобразить сочувствие к её несчастному жениху.
— А какой этаж?
— Третий, — мрачно сказала Орли. — Но он не знал, какой там этаж.
Покончить с собой в Москве, выбросившись с третьего этажа, — всё равно что повеситься на «Титанике». А вообще, сколько Славе лет? Двадцать пять — тридцать, где-то так, наверное. В этом возрасте из-за женщины руки на себя может наложить только идеалист. Или дитя благополучия.
Из благополучия некуда бежать. Потому в благополучных странах и городах так высок уровень суицида. Суицид происходит, когда не остаётся путей к спасению. Когда твой мир тебе невыносим, но нет мира лучше, чем твой. Разумеется, благополучие consumer society — цель, итог и финал усилий человечества. Но финал в том числе и в смысле «тупик», «ловушка», «загон», «стенка для расстрела».
— Орли, я правда не хотел ничего такого, — признался Глеб. — Но и соврать ему я ведь тоже не мог.
— Ты о чём? — удивилась Орли.
— Я сегодня переписывался со Славой эсэмэсками. Боюсь, что он узнал нечто неприятное. Потому и случилось то, что случилось.
— Всё равно не понимаю.
Глеб размышлял, разглядывая освещённый красными огнями зад маршрутной «ГАЗели», что стояла перед «лексусом» в пробке.
— Давай я тебе перешлю эти эсэмэски, Славины и мои, — предложил Глеб. — Я их сохранил. Почему-то я сразу подумал, что мне придётся показать их тебе, и не стал удалять.
— Н-ну, пришли, — неуверенно согласилась Орли.
— О’кей, жди.
Глеб отключился, отыскал в памяти айфона свою переписку со Славой и перегнал её Орли.
Похоже, пробка расцеплялась, машины уходили вперёд, и скоро Глеб уже свободно покатил по Рублёвке вдоль сверкающих огнями высоток, заслонивших чёрные кроны Филёвского парка. Потом он свернул направо, на Крылатскую улицу. Улица вывела на мост через Москву-реку. На мосту у Глеба зазвонил айфон.
— Мне уже минут пятнадцать осталось, — сказал Глеб.
— Я прочитала ваш разговор, — ответила Орли, словно не услышала слов Глеба. — Глеб, а ты решил, что Славка спятил из-за несчастной любви, да? Получил твои эсэмэски — и башню снесло?
Глеб оторопел. А разве не так?
— А разве не так? — глупо спросил он.
— Глеб, — внятно и веско произнесла Орли. — Слава спрашивал у тебя, вправду ли у нас с тобой есть что-то общее и тайное от него, да?
— Да.
— Глеб, он спрашивал не про любовь. Он спрашивал про чуму.
Глеб едва не вылетел на обочину.
Орли молчала, и Глеб не знал, что сказать.
— Я сейчас перешлю тебе ссылку, — наконец сообщила Орли. — Эта ссылка из айфона Славки. Мне врач отдал Славкин айфон, и я там увидела эту ссылку. Ты остановись сейчас и прочитай, о’кей?
Орли отключилась. Глеб увидел справа заправку и завернул на неё, припарковался возле красного пожарного ящика. Ссылка от Орли уже прилетела. Глеб ткнул в неё пальцем и положил айфон набок, чтобы удобнее было читать. Статейка называлась «Лазарет».
«В венецианской лагуне лежит маленький остров Лазаретто. Здесь возвышаются руины старинных строений, но никто на острове не живёт. Он необитаем уже около пятидесяти лет. Почему?
Его история началась в 1348 году. На Европу обрушилась Чёрная Смерть — пандемия чумы, самая страшная пандемия за всю историю человечества. Государства сдавались чуме как непобедимой армии. В городах бушевали грабежи, насилия, изуверства фанатиков и оргии отчаявшихся. И лишь Венеция решила держать оборону. Дож Андреа Дандоло железной рукой навёл порядок и установил особые правила жизни осаждённого города. Он запретил пьянство и азартные игры. Закрыл кабаки и публичные дома. Обязал чиновников и вельмож оставаться в городе. Дож боролся с мародёрами и, говоря сегодняшним языком, с нелегальными мигрантами. Был налажен сбор мертвецов, которых хоронили в специально отведённых местах. Чтобы не нервировать людей, Совет Венеции запретил горожанам публичную демонстрацию скорби по умершим и ношение траура. Дож распорядился даже про любовниц любвеобильных венецианцев: надо было или отослать их прочь, или взять в жёны.
А самым страшным местом в городе оказался островок в лагуне, где Дандоло устроил карантин. Он длился сорок дней — в память о сорока годах, когда Моисей водил евреев по пустыне. На остров ссылали тех, кто заболел, и тех, кого заподозрили в болезни, и тех, кто был с ними в контакте, и всех членов их семей. Ссылка на этот остров означала смертный приговор даже для совершенно здоровых людей.
За сосланными на остров ухаживали монахи из братства святого Лазаря, поэтому остров прозвали Лазаретто. Так и появилось слово „лазарет“. Во время чумы этот лазарет был хуже ада. Случалось, что люди совершали самоубийство, лишь бы их не увозили сюда. Спасение города от чумы стоило жизни всем узникам печального Лазаретто».
19
Орли сидела рядом справа, и у Глеба было тёплое ощущение полноты, завершённости, укомплектованности жизни. От больницы по запутанной Москве навигатор прочертил почти прямую линию, и это тоже казалось символичным: Бирюзова — Народного Ополчения — Нижние Мневники — Крылатская — Ярцевская — Боженко — Кубинка.
«Лексус» мягко и ровно летел по горящим в темноте улицам мимо тяжёлой снегоуборочной техники, что выстроилась на обочинах дорог. Все эти огромные машины — оранжевые и полосатые, с вертящимися фонариками и растопыренными лапами, с пузатыми бункерами и рубчатыми колёсами, — все они казались добрыми великанами, что по ночам выходят делать зиму красивой.
— А что со Славой было? — спросил Глеб.
— Со Славой? — Орли курила. — Трудно сказать… Я была на работе, в редакции. Он ездил навестить маму. Вернулся. Сидел дома часа два. Потом с улицы охранник на автостоянке услышал, что Славка кричит из окна на лоджии. Позвонил в полицию. Она приехала. Дверь была не заперта. Славка был один. Орал, метался. Вызвали скорую, которая психиатрическая и наркологическая. Врачи приехали. Сказали, что у Славки нервный срыв, алкоголя и наркотиков в крови нет. Ну, это уже потом установили, конечно. А тогда просто в больничку увезли.
— Больнички на зоне, — поправил Глеб. — В обычной жизни кладут в больницу. А что Слава — он сам сдался?
Глебу почему-то казалось, что, должно быть, дюжие санитары с волосатыми руками уволокли Славу в смирительной рубашке.
— Он же адекватный, — с лёгкой обидой пояснила Орли. — Он сам понимает, что у него в голове какая-то хрень. Он оделся, дверь запер.
— А что он делал часов в шесть? Ну, когда мне эсэмэски писал?
— Уже в палате был. Вроде бы успокоился. А после эсэмэсок вдруг бросился к окошку. Там сетка и сигнализация, его сразу перехватили.
— Может быть, у него вовсе не суицид был, — предположил Глеб. — Может, он просто сбежать хотел?
