Брюс Стерлинг - Схизматрица
— Карнавал — не оргия, — объяснил Линдсей. — Это такая церемония. Церемония общности и доверия. Она связывает группу. Это вроде как когда животные сбиваются в кучу.
— Ты слишком многого просишь.
— А ты не понимаешь масштабов проблемы. Они же не тел ваших хотят! Они хотят вас убить. Они вас ненавидят — за эту самую вашу стерильность! Ты не знаешь, как я их уговаривал, упрашивал, убеждал… Понимаешь, тут применяются галлюциногены. На Карнавале мозг превращается в студень. Рук своих собственных не чувствуешь — не то что чьих-то там гениталий. Ты беспомощен наравне со всеми, вот в чем суть. Нет никаких игрищ, политики, чинов, обид… Самого себя — нет. А после Карнавала — словно бы наступает первый день Творения. Все улыбаются… — Линдсей, моргнув, отвел взгляд. — Все без обмана, Нора. Их вовсе не правительство объединяет, а сознание. Карнавал — это кровь, спинной мозг и пах.
— Этот метод — не для нас, Абеляр.
— Однако — если бы вы только могли присоединиться к нам! Один раз, всего на несколько часов! Мы избавились бы от напряженности, по-настоящему поверили бы друг другу! Нора, ведь секс — не ремесло. Это — живое, человеческое, едва ли не последнее, что у нас осталось! Да какого хрена! Что вы, в конце концов, потеряете?
— Это может оказаться ловушкой. Вы можете подавить наше сознание наркотиками и убить нас. Риск.
— Пусть риск! Его можно свести к минимуму. — Он взглянул ей в глаза. — Я говорю с тобой об этом на основе достигнутого нами доверия. Мы можем попробовать.
— Мне это не нравится, — сказала Нора. — Я не люблю секс. Особенно с дикорастущими.
— Речь идет о всей вашей генолинии, — напомнил Линдсей.
Он извлек из-за лацкана упрятанный туда заряженный шприц и насадил на него иглу:
— Я готов.
Искоса взглянув на него, она достала свой шприц.
— Тебе может не понравиться, Абеляр.
— А что это?
— Супрессант. С фенилксантином, для поднятия ай-кью. Ты поймешь, что мы чувствуем.
— А у меня — неполная Карнавальная смесь, — сказал Линдсей. — Только половинная доза афродизиаков плюс мышечный релаксант. Сдается мне, ты в этом нуждаешься — с тех пор, как я сломал твоего краба. Дерганой стала.
— Похоже, ты лучше меня знаешь, что мне нужно.
— А ты — что мне. — Линдсей закатал рукав своей блузы. — Вот так, Нора. Сейчас ты можешь убить меня, а после сослаться на аллергическую реакцию, стресс — что угодно. — Он окинул взглядом свои аляповатые татуировки. — Но лучше не стоит.
— Ты ведешь съемку? — с подозрением спросила Нора.
— Я не терплю камер у себя в комнате.
Он достал из стиренового шкафчика два эластичных жгута и один подал ей.
Своим жгутом он туго перетянул бицепс. Она сделала то же. С закатанными рукавами, они терпеливо ждали, пока не набухнут вены. То был самый интимный их миг, и мысли об этом не давали покоя.
Она мягко вонзила иглу в сгиб его локтя и нашла вену — прозрачная жидкость в шприце слегка зарозовела. Он сделал ей то же самое. Глядя друг другу в глаза, они надавили поршни.
Через несколько секунд Линдсей выдернул иглу и приложил к месту укола кружок стерильного пластика, а другой такой же налепил на свою руку. Они распустили жгуты.
— Кажется, оба живы, — сказала она.
— Хорошая примета, — согласился Линдсей. — Пока все идет нормально.
— О… — Она прикрыла глаза. — Действует. О, Абеляр…
— Что ты чувствуешь?
Он стиснул ее плечо. Кости и мышцы, подобно воску, таяли у него под рукой. Губы ее приоткрылись, глаза потемнели, дыхание стало неровным.
— Словно плавлюсь…
Тут и на Линдсея подействовал его фенилксантин. Он почувствовал себя властелином.
— Да, — сказал он. — Зачем тебе вредить мне? Мы ведь с тобой из одной породы.
Линдсей распустил шнуровку и снял с нее блузу, потом, вывернув наизнанку, стащил брюки. Она осталась в одних сандалиях. Одежда парила в воздухе, медленно вращаясь. Глаза ее засверкали. Он привлек Нору к себе.
— Помоги вдохнуть, — слабо шепнула она; релаксант подействовал на легкие.
Взявшись за подбородок, Линдсей раскрыл ее рот и прижал губы Норы к своим, нежно вдувая воздух и ощущая грудью, как расширяются ее ребра. Голова Норы безвольно запрокинулась, шейные мышцы сделались мягче воска. Обвив ее ноги своими, он продолжал дышать за нее.
Непослушные, вялые руки обхватили его шею. На долю дюйма отведя губы от его рта, она проговорила:
— Попробуй…
Он попытался в нее войти. Несмотря на возбуждение, у него ничего не вышло — афродизиак еще не подействовал. Она была совершенно сухой.
— Больно… — пожаловалась Нора.
— Я хочу тебя, — сказал Линдсей. — Ты — моя. Моя, а не их.
— Не говори так. — Язык ее заплетался. — Это просто эксперимент.
— Для них — может быть. Но не для нас. — Фенилксантин придал ему уверенности — уверенности, не терпящей возражений. — Все прочие ничего не значат. Скажи только слово — и я yбью любого из них. Я люблю тебя, Нора. Скажи же, что ты любишь меня.
— Я не могу. — Она моргнула. — Ты делаешь мне больно.
— Тогда скажи, что веришь мне.
— Я верю тебе. Вот, есть. Подожди немного, пусть так… — Она обхватила его ногами и покачала из стороны в сторону бедрами, теснее прижимаясь к нему. — Значит, вот это как… Секс…
— Раньше у тебя такого не бывало?
— Один раз, в Академии. На спор. Но тогда было не так.
— Тебе хорошо?
— Очень. Давай же, Абеляр…
Но теперь в нем проснулось любопытство.
— А тебе тоже прокручивали запись наслаждения? Мне — один раз. На занятиях по технике допроса…
— И мне. Но там же — ничего человеческого; слепой, белый экстаз. — Кожа ее покрылась бисеринками пота. — Еще, дорогой, еще!
— Нет, подожди. — Он вздрогнул от неожиданности — она слишком сильно сжала его запястье. — Я понял, о чем ты говорила. Глупо все это, верно? Мы ведь и так — друзья…
— Я хочу тебя, Абеляр! Давай же, дай мне кончить!
— Но мы же уже поняли точки зрения друг друга… И потом, я же грязный!
— Плевала я на твою грязь! Быстрее! Ради бога, быстрее!
Подчиняясь, он почти минуту механически работал бедрами. Закусив губу, она застонала в предвосхищении; голова ее запрокинулась. Но для него это утратило всякий смысл.
— Я не могу продолжать, — сказал он. — Просто не понимаю, зачем.
— Тогда дай я сама! Ну же!
Он попробовал вызвать в памяти что-нибудь возбуждающее, однако привычный водоворот эротических образов казался сейчас абстрактным и отдаленным, словно нечто, присущее совершенно другому виду. Он вспомнил свою экс-супругу. Вот и с ней секс был чем-то подобным. Обязанностью. Актом вежливости…
Он не двигался, предоставив биться об него ей самой. Наконец она испустила вопль отчаянного наслаждения.
Отстранившись, она вытерла пот с лица и шеи рукавом блузки и застенчиво улыбнулась.
Линдсей пожал плечами:
— Я понял твою точку зрения. Действительно, пустая трата времени. Наверное, убедить в этом остальных будет трудно, но если я достучусь-таки до их здравого смысла…
Она смерила его голодным взглядом:
— Я ошибалась. Для нас это будет вовсе не страшным. Хотя я чувствую себя эгоисткой — ведь ты ничего не получил…
— Но мне просто замечательно! — возразил Линдсей.
— Ты говорил, что любишь меня.
— Это говорил не я, а гормоны… Конечно, я глубоко тебя уважаю, по-товарищески… Извини, что у меня вырвались те слова. Прости меня. Я совсем не то имел в виду, честное слово.
— Не то… — повторила она, надевая блузу.
— Не обижайся. Тебе нужно было узнать, что это такое. И я тебе очень благодарен. Теперь я совершенно новыми глазами смотрю на мир. Любовь… это понятие не имеет смысла. Может быть, для других, в другие времена…
— Но не для нас?!
— Нет. Я чувствую себя так неудобно… Свести переговоры к сексуальным стереотипам… Ты, без сомнения, нашла это оскорбительным. И неприемлемым.
— Меня тошнит, — сказала она.
ESAIRS XII
24.02.17
— Ну как? Теперь порядок? — спросил президент, морща нос-пуговку. — Не будешь больше про иссушение наших жизненных соков?
— Никак нет, сэр, — отвечал Линдсей с дрожью. — Теперь мне лучше.
— Вот и хорошо. Дип-два, развяжи его.
Та распустила веревки, которыми Линдсей был распят на стене пещеры.
— Я избавился от этого, — сказал Линдсей. — Теперь я все понимаю, но когда супрессанты начали действовать, все стало кристально ясным.
— Тебе, может, и стало кристально ясным, но тут и женатые люди есть. — Сенатор-один крепко взял за руку депа-первого.
— Извините, — сказал Линдсей, растирая занемевшие руки. — Вот на таких штуках они все там сидят. Только Нора теперь бросила. Я и не знал, что так далеко зашло. Они просто не знают жалости. Они не испытывают благопристойного стыда и смущения, сопутствующих сексу. Они меж собой связаны точно и аккуратно, как шестерни. Мы должны совратить их.
