Пол Уиткавер - Вслед кувырком
— Эй, что это ты делаешь… с ума сошла?
— Нет, просто жарко.
— Надень немедленно! Сюда могут войти.
— А мне плевать, пусть входят.
— О Господи, что в тебя вступило?
— Пока еще ничего.
— Прав я был, я создал монстра.
— Не знаю, в чем тут дело — шторм, эта школа…
— Пиво. Эллен, ты пьяна.
— И что?
— Ты свихнулась. Мы же договорились: делаем это только дома, когда никого нет. Забыла?
— Я здесь никого не вижу, а ты? Эй! Выходите! Кто не спрятался, я не виноват! — Она смеется. — И вообще ты первый начал.
— Что-то мне помнится иначе!
— Да нет, глупый, я про этот раз. Когда полез щит смотреть под домом. Да брось, дядя Джимми! Заканчивай, чего начал. Ты же сам хочешь.
— Слишком рискованно. И у меня с собой ничего нет.
— У меня есть, — Она опять смеется. — Видишь, я обо всем позаботилась.
— Боже мой… — Голос у него изменился, что-то из него ушло — авторитет, должно быть, или контроль над ситуацией. — Только надо будет быстро.
— Ну, не слишком быстро…
Стол скрипит — это Эллен изменила положение. Джеку уже не надо подавлять хихиканье: веселья как не бывало, как и других чувств, задутых, словно пламя свечи порывом ветра. Он знает, что Джилли сжимает его руку, но скорее осознает рассудком, чем чувствует — как факт, существующий независимо от знания о нем, вроде как биение сердца, работа легких, сила тяжести, которая не дает улететь кувырком с планеты. Тело онемело, словно от новокаина. Стол потрескивает — и снова потрескивает в ритме, перемежаемом другими звуками: тихими животными стонами, произнесенными без дыхания словами, все это приближается к кульминации столь же очевидной, сколь непостижимой. Движения проходят через дерево и входят в Джека, как будто он тоже движется, и это как-то не удивляет — все еще держится странное ощущение дежа-вю, будто это то, что он прочел в одной из тех книг, которые они с Джилли так тщательно прорабатывали. Какие-то моменты поведения между дядей Джимми и Эллен, которые он раньше будто и не замечал — переглядки, прерванные разговоры, локти, колени, случайно соприкасающиеся руки, когда они сидели или стояли, — все это всплывает в памяти, и значение их настолько ясно, что он не может понять, как не догадывался до сих пор, с самого приезда дяди Джимми. «А до того сколько? — думает он. — Еще прошлым летом?»
Он вздрагивает от резкого металлического стука, и Джилли тоже, но их вздох тонет во взрыве голосов.
— Господи, что за черт?
— Тс-с! Это просто фонарик, мы его спихнули.
— Ох ты, я уж думал, это дверь…
— Брось, дядя Джимми!
Упавший фонарик лежит возле ножки стола. Хотя он смотрит в другую сторону, край светового конуса заходит чуть под стол, и Джек видит контуры своих и Джилли ног, будто тонкие стволы, за которыми они укрылись, чтобы шпионить за полночной встречей. Снова слышно потрескивание, и это напоминает Джеку, как трещал и стонал пляжный дом, пока они не уехали — неверные матросы, бросившие корабль при первой же беде. Ему стыдно, как будто это какое-то страшное предательство.
Стол шевелится, пихая его в спину и подталкивая вперед на долю дюйма. Фонарик катится следом, останавливаясь у ножки стола, только уже под другим углом, заливая больше пространства. Джеку видно лицо сестры — Джилли смотрит на него, но будто не видит. Она смотрит как бы сквозь него, сквозь стол, разглядывая в рентгеновских лучах то, что происходит сверху. Глаза ее блестят, как черные шарики, губы слегка раздвинуты, ноздри раздуваются с каждым вдохом, напоминая бабочку, шевелящую крыльями. Влага стекает по коже каплями, как испарина на золотой маске. Джек уже видел такое алчное выражение лица, это хищное внимание. И снова, как в душевой под домом, черты лица Джилли расплываются, дробятся в калейдоскопическом митозе, рождающем вторую призрачную маску. Джек не знает, будет ли продолжаться этот процесс, даже ускоряться, умножаясь и выходя из-под контроля, как какой-то перцептуальный рак, пока не станет слишком много экземпляров, чтобы воспринимать, пока он в ней не утонет — но процесс останавливается. Два лица сестры парят перед ним, почти, но не совсем накладываясь друг на друга — так бывает, когда художник рисует выражение одного и того же лица через разные интервалы времени. Что он видит? Сердце панически трепещет, и он вспоминает, как летел к берегу на гребне гигантской волны, словно молния, пущенная кулаком Зевса. Она смотрела на него тогда с тем же голодным восторгом, захваченная зрелищем, но не удивленная, будто хотела, чтобы это случилось. Он вспоминает, как потерял ее из виду, когда волна ударила его, утянула вниз, больше чем помнит, как тело крутило и тащило по океанскому дну, словно схваченное челюстями акулы, только чтобы выбросить на поверхность далеко от нее и от берега, в мире разгневанной воды. И снова утащить вниз, в безвоздушное забытье, и еще тащило вниз понимание, что она знала все наперед, еще до того, как он вошел в воду. Может быть, не в точности, но достаточно, чтобы предупредить его. Чтобы удержать на берегу, а не подзуживать. Потому что она ощутила приближение Эллен и дяди Джимми, ощутила точно так же, как и он.
А потом он открыл глаза и увидел, что лежит на берегу, и Джилли стоит над ним на коленях. Что тогда случилось? Почему он не утонул? Его выбросила на берег счастливая волна? Или проплывавший дельфин сжалился и вытолкнул на мелководье, откуда его выудила Джилли? Да, он про такое читал…
А наверху судорожный вскрик перешел в двойной стон. Стол содрогается — и становится тихо.
…Только Джилли видела что-то другое. Как она говорит, он успел зайти всего по пояс, и его накрыло волной. И что самое странное: Джек тоже это помнит. Он помнит и то, и другое: как он рухнул с гребня одной волны, и как его сбила с ног другая. Но правдой может быть лишь одно.
Если только, думает он, не было правдой и то, и это.
В гору бегом
Джек ерзает в пляжном кресле, глубже закапывая ноги в песок, и смотрит вдаль на сверкающий синий океан. Поверхность его кротка, как в плавательном бассейне, до самого горизонта. Группы детей и подростков играют у самого берега, плещутся и смеются, а чуть подальше люди дрейфуют на жарком солнышке на надувных плотах, пара дюймов в одну сторону, пара дюймов в другую, будто на якоре стоят. Среди них Эллен и дядя Джимми, плавают на плотиках рядом, она лежит навзничь, прикрыв глаза сгибом руки, он лицом вниз, и будто не замечают друг друга, даже когда зыбь сталкивает плотики.
Джеку трудно поверить, что мир так мог измениться всего за одну ночь. Вчера в это время Белль закрывала солнце и хлестала океан, как бешеного коня; этот океан проглотил Джека и потом выплюнул, словно Иону из чрева кита. Сейчас небо прозрачное и до звона голубое, а единственные облака — инверсионные следы высоко летящих самолетов, серебристые тела которых сверкают далекими зеркалами на солнце, беззвучные, как спутники на орбите. Тонкие белые линии, которые они рисуют на меловой доске воздуха, напоминают Джеку рекламные лозунги в небе, слова, написанные такими большими буквами, что надо подняться в космос, чтобы их прочесть.
Мир живет так, будто ничего не изменилось. Каникулы продолжаются с того места, на котором остановились. Медленные рекламные самолеты все так же тащат свои перетяжки по воздуху, гудя на север над собственными рябящими тенями.
— Джек! — кричит Джилли за десять ярдов от него, стоя в воде по бедра, упираясь кулачками в бока над неоново-зелеными трусиками купальника, и в ее усмешке ясно читается вызов. — Пошли купаться! — Темные волосы гладко зачесаны назад, бронзовая кожа блестит на солнце капающими бриллиантами, и похожа она на морскую деву, подплывшую полюбоваться чудесами и ужасами земной тверди. — Пошли, вода отличная!
Он качает головой:
— Не знаю. Может, позже.
Она смотрит на него с преувеличенным скептицизмом, закатывает глаза, потом поворачивается и ныряет с извилистой грацией дельфинов, которых иногда здесь видят плывущими вдоль берега — их появление всегда вызывает вопли восторга и восхищения даже у самых закоренелых пляжников. Джек видит вспышку яркой зелени, прощальный всплеск ног с подошвами белыми, как изнанка раковин, и Джилли исчезает. Или, точнее, он ее больше не видит, но ощущает гладкое скольжение ее раздражения и разочарования под переливающейся поверхностью воды; оно тянет его, словно поводок, пытается утащить вслед за нею. В такой жаркий день, как этот, или в любой другой день, он уже был бы там, и тянуть его надо было бы, лишь чтобы вытащить из воды, но никак не затащить. Только не сегодня.
Честно говоря, он боится туда лезть. Память о том, как он еле выбрался, слишком свежа, и левая рука болит сильнее, чем вчера. Даже когда он кладет ее на пластиковый подлокотник кресла, глубоко в кости ощущается неприятная пульсация, а любое неожиданное боковое движение вызывает такой укол боли, что слезы выступают на глазах. Спокойствие океана не обманывает его ни на миг, и он не может избавиться от уверенности, что под этой безмятежной голубой гладью его что-то ждет, потому что он помнит, как отдельную подробность почти уже забытого сна, огромные силуэты, которые сияли в неосвещенной глубине с яркостью негатива, сосредоточение тьмы, сливающееся в новый тип материи, бесконечно плотной и одновременно бесконечно податливой. Или, быть может, то, что он видел — или воображал, что видит — было единой формой, столь огромной, что он не мог воспринять ее иначе, как множественность. Но чем бы это ни было — одним предметом или многими, — в нем, Джек чувствовал, обитает разум, внимание которого он каким-то образом привлек и который его не забудет никогда, до конца времен. Это идиотизм, он сам знает. Вот он сидит тут и предается паранойе по поводу какой-то полузабытой галлюцинации. Джилли смеялась бы до одури, если бы узнала, не говоря о том, как бы реагировала Эллен. Он уже заработал презрение только тем, что не пошел в воду. Но ему плевать, что они думают. Ни за что он туда не полезет.
