Майкл Гаррисон - Нова Свинг

Она отвечала, что все эти наблюдения-де только подтвердили уже известное. Эшманн пожал плечами.

– Три часа утра, – сказал он. – Не понимаю, зачем ты тратишь свое время на болтовню старпера вроде меня.

– Потому что сегодня вечером, через полчаса после вашего ухода, в кафе «Прибой» заявился Вик Серотонин. Я с тех пор вам пыталась дозвониться.

5

Девяностопроцентный неон

– Ага, – протянул Эшманн.

– Я не могу вам докладывать, когда вы не на связи.

– Да, наверняка.

– Вы отключились и пошли гулять сами по себе, – упрекнула она его. Поняв, что ответной реплики не последует, добавила: – У нас небольшая запись. Хотите посмотреть?

Эшманн сказал, что да.

Дом дернулся и исчез. Эшманн смотрел через нанокамеры на скачущие фигуры в каком-то людном помещении. На видео наложился голос ассистентки: гулкий и лишенный тембральной окраски из-за артефактов при передаче. Казалось, что она близко, но не в одной с Эшманном комнате.

– Порядок? – спросила она. – Это переслали по какому-то низкоприоритетному каналу ЗВК. Все наши линии вырубились.

– С каналом порядок. Сама запись хреновая.

– У них тоже возникли некоторые технические проблемы.

Трансляция имела мало общего с реальностью. Поток картинок пошел волнами, очистился и внезапно переключился в оттенки серого, а черные полосы в медленном тошнотворном ритме покатились сверху вниз в поле зрения Эшманна. Даже опытному пользователю трудно было бы удержаться от дурноты. Но затем возникла вполне отчетливая фигура Вика Серотонина: футах в восьми от Эшманна Вик, в габардиновой куртке и сбитой на затылок кепке, прокладывал себе дорогу через Лонг-бар в кафе «Прибой», пока люди в толпе лихорадочно дергались или неслись куда-то, словно в ускоренном повторе, – могло показаться, что они на ином плане бытия.

– Такое впечатление, – сказал Эшманн, раздраженно качая головой, будто в попытках кого-то переубедить, – что он кого-то там ждал. – Его взгляд фокусировался на одном и том же месте в пустой комнате, терял фокус, снова находил. Люди часто так пытаются повысить качество входящей картинки. Жмурятся, постукивают пальцем по виску над глазом: обычная машинальная реакция, но это никогда не приносит эффекта.

– Вы смотрите с того же ракурса, что и я? – возбужденно спросила ассистентка. – Примерно с уровня пояса? И там, справа от барной стойки, женщина в красном платье?

– Да, я это вижу.

– И вот он. Вы его видите? Он говорил, что в жизни не слышал про кафе «Прибой», но вот он там. Именно этого-то нам и было нужно!

Эшманн не испытывал подобной уверенности. Он попросил ее закрыть канал, а когда зрение вернулось к норме, произнес:

– Я вижу только мужчину, который зашел выпить в бар. Будь это незаконно, мы бы все уже торчали в орбитальной исправительной колонии. Куда Вик направился потом?

– Неизвестно.

– Это полезная информация.

– Если посмотрите всю запись, то там серьезный сбой примерно на двести восьмидесятой секунде, и они все отключили, чтобы его исправить.

Эшманн поблагодарил ее за картинки.

– А теперь ступай домой, – посоветовал он. – Поспи немного. Нам нужно будет многое обдумать.

Он потер глаза и оглядел комнату, где умерла его жена. Он знал, что останется здесь до утра, полулежа на грязном желтом подлокотнике кресла, в окружении ее вещей. Он будет слышать, как она спрашивает, что сегодня за день, и предлагает ему выпивку. Он проводил здесь больше времени, чем готов был признаться ассистентке, и тосковал по жене сильнее, чем готов был признаться себе.

Что-то в ролике из кафе «Прибой» привлекло внимание Эшманна, но трудно было понять, что именно. Вечером следующего дня, когда он сидел в Лонг-баре и слушал джазовый дуэт, за соседний столик села девушка и заказала коктейль под названием «Девяностопроцентный неон». Он ее сперва принял за Мону: в красном облегающем вечернем платье и туфлях того же цвета с высоченными каблуками, похожа на Мэрилин Монро.

– Я вас здесь видел, – произнес Эшманн.

Она наклонилась к нему. Попросила спичку; верхняя часть туловища чуть перегнулась в поясе, голова отведена назад так, что все тело выгодно закутано в пелену шелка, джаза и света под «ЖИВОЙ МУЗЫКОЙ ВЕСЬ ВЕЧЕР». Ей только фоторамки из полированного алюминия не хватало до культового образа, одновременно нереального и запоминающегося. Он видел это платье на картинках с нанокамер, в ролике с Виком Серотонином. И что еще важнее, видел его четырнадцать дней назад, когда девушка выбрела, спотыкаясь, из туалета в кафе «Прибой», такая дезориентированная неоновыми огнями и музыкой, словно сегодня на свет родилась. Ее по-прежнему окружала аура недооформленности, лабильности. Улыбалась она несмело, но платьем обещала многое.

– Я тут часто бываю, – продолжил Эшманн. – Мне нравится здешний бэнд. А вам?

Он на миг отвлекся – раскурить трубку. Отпил немного рому.

– Они, как всегда, испытывают вину, – сказал он.

– Вину?

– Мастерская игра аккордеониста скрывает не интеллект и не душевное расположение, но лишь компульсивное расстройство. Не будь тут никого, он бы все равно играл, сам для себя, соревнуясь сам с собой и с последующими версиями самого себя, рождаемыми этим процессом, пока в итоге вся его неизменная личность не вытекла бы вовне, чтоб он мог расслабиться на секунду в резком свете и сигаретном дыму, как уловленный на старом черно-белом снимке джазмен древности. Вы понимаете?

– Это просто музыка, – заметила девушка.

– А возможно, – согласился сыщик. Детективу кажется, – подумал он, – что все на свете с двойным дном. Он предложил ей другой коктейль, но девушка лишь рассеянно взглянула на него, словно не поняв услышанного, так что Эшманн продолжил: – Тот, что старше, пришел к иной трактовке, и она может показаться его коллеге слишком простой и самоочевидной. Он считает, что музыка возможна только потому, что невозможна в принципе. – Эшманн едва заметно усмехнулся собственным премудростям. – В итоге, – закончил он, – Вселенная ныне вовлечена в процесс постоянного пересоздания себя самой, руководствуясь двумя-тремя инвариантными правилами и устаревшим музыкальным инструментом под названием «саксофон».

– Но вина? Разве этого достаточно, чтобы они испытывали вину?

Детектив пожал плечами.

– Они соучастники. Вопрос лишь в выборе слов. Лично я предпочел бы нью-нуэвское танго. Оно более душевное.

Она посмотрела на него, отодвинула стул и рассмеялась нервным смехом, показав следы помады на белых зубках. От нее повеяло сильным теплым ароматом – дешевеньким, не слишком скрывающим немытое тело; в каком-то смысле это его успокаивало.

– Прощайте, – сказала она. – Хотя, может, еще увидимся.

Эшманн посмотрел, как она уходит, затем, допив ром, беззвучно выскользнул вслед за нею в черное сердце города, наполненное теплым воздухом. Он обонял ароматы вины и возбуждения, источаемые жалюзи на окнах. Он обонял ее восторг от пребывания здесь, в красочном городе Саудади. Разве она не слышит его шагов? Он не понимал, как она представляет себе мир, но был уверен, что она его не забыла; насколько это опасно? Он последовал за ней в дом без горячей воды и лифта за молокозаводом на Тайгер-Шор, взбежал по нескольким пролетам металлической наружной лестницы, чтобы перехватить ее у двери, опустив руку на теплое плечо. Она завозилась с ключами, заслышав его топот. Уронила. Подняла.

– Стойте! – приказал он. – Полиция. Без меня не входить.

Она уставилась на него отчаянным взглядом, потом за его плечо, словно там было что-то еще, кроме города.

– Пожалуйста! – взмолилась она. – Я не знаю, что сделала не так.

– И я тоже не знаю.

Он хотел побывать там, что бы дальше ни случилось.

Квартира была голая: серые половицы, единственная лампочка без абажура, одинокий деревянный стул. На стене против окна тени ставен падали на постер с эмблемой «SURF NOIR».

– Ну-у, – протянула она, – а почему бы вам не присесть?

Она наклонилась расстегнуть ему плащ, и Эшманн на миг углядел ее груди в разрезе красного платья. Она присела, и он услышал ее дыхание. Негромкое, слегка хриплое, как у простуженной. Потом она освободилась от платья и села на Эшманна верхом. Так близко, что он теперь понял: в неоновом свете кафе «Прибой» ее походка, тени под глазами, застрявшая в обрамленных нежным пушком уголках рта печаль обманули Эшманна, выставив девушку старше истинных лет. Когда он кончил, она прошептала:

– Туда. Теперь туда.

Она уже месяц в одном и том же платье. Она жертва, но чего и чья? Он не знал. Он понятия не имел, что она такое. Почему он обоняет ее запах, но не чувствует собственного? От этой мысли ему стало не по себе.

– Где ты спишь? – озадаченно спросил он. – Тут же кровати нет.

Девушка на миг смутилась. На очень краткий миг. А когда Эшманн тряхнул головой, прочищая мозги, и развернулся заплатить ей, она уже стояла в углу комнаты, в бессловесной панике глядя в точку между стен. Она узнала достаточно, чтобы понять, чего от нее хочет город, но не более. Новая одежда валялась на полу, чистая, но смятая, словно девушка пыталась ее носить, но не понимала как. Она собирала разные предметы: цветные перышки на палочке, непочатую бутылку «Девяностопроцентного неона»… Под его взглядом девушка начала таять, но Эшманна вынесло на металлическую лестницу задолго до окончания процесса. Он вернулся в Лонг-бар и пил, пока руки не перестали трястись. Окруженный светом и музыкой, он подумал расслабленно: Какая разница, кто она, если в этом месте каждый вечер нечто вторгается в мир? И виновато отчитался ассистентке: