Винсент Килпастор - Беглый
Любой мог пнуть её сейчас, сбить машиной или забрать в собачий ящик. Но ей было на все это глубоко насрать. Собака отвергла неведомый ей пункт общественного договора не срать рядом с остановкой автобуса. Это было торжество духа и свободы. И возрадовалось моё сердце радостию великой.
Я, конечно, не стану сейчас здесь освобождать кишечник.
Даже не обоссу нагло угол железной конструкции остановки, оклеенной обрывками чужой суеты. В другой раз, как-нибудь. Но и бояться я вас тоже перестану.
Я теперь — собака, просто дайте мне пожрать и оставьте в покое. Обещаю — не буду вас сильно раздражать. Но и ломом долбить уголь для нужд шашлычной — тоже давайте уж как-нибудь без меня.
Больше не буду заострять на себе ваше внимание, дорогие сограждане. Вы же так заняты. Ну и не стану лишний раз испытывать судьбу. Сяду вот на автобусик и даже заплачу за проезд. Как вам такая гражданская позиция?
На последние гроши добираюсь домой, к маме. Радость от встречи с родным городом ежесекундно убивается дёгтем безотчётного страха. Быстрее бы домой.
Надо обязательно переодеться в цивильное платье и, главное, найти мою телефонную книжку. Хочу успеть нанести огромное количество визитов до того, как меня хлопнут. Впереди обширнейшая рабочая программа. А потом — а потом можно и обратно, в зону, я ещё не решил пока. Разве можно что-то планировать, когда вы в бегах?
А я, дайте-ка сообразить, да-да — вот уже второй час, как в бегах. Вода разлилась, как говорится, игра началась. А игрок я, ребята, слабый. В настольные игры, а так же в игровых автоматах — проигрываю всегда, без исключения. Может хоть тут повезёт? А нет — надо много успеть до неизбежного геймовера.
В первую очередь, посетить надо бы всех подруг молодости. Всех без исключения — тогда есть шанс хоть кого-нибудь выласкать, а это меня сейчас очень беспокоит. И вы станете проявлять подобную озабоченность после четырёх с половиной лет монашеской жизни.
* * *— Ты откуда взялся?!
Мама одновременно обрадована и испугана — она уже успела изучить мои способности и ей есть от чего испугаться. Что такое розыскные мероприятия и обыски, мама знает не из фильмов и не из книг.
— Да мы вот в город приехали, ма, за цементом. Так вот. Цемент кончился. Через пару часов обратно поедем. Начальник отпустил домой на часик. На побывку, как говорится.
— Подожди. Подожди. А я думала в Ахангаране большой цементный завод? Один из самых крупных в Союзе? Так там что теперь, цемент кончился? Получше не чего не придумал? Ты опять мне лжёшь? Бессовестный! Пожалей уже мать наконец!
Оставив ее вопросы без ответа направляюсь в ванну. Настоящую домашнюю ванну с кучей шампуней, мочалок и чистых полотенец. Чистый кафель без намёка на склизкую чёрную плесень. Запах чистоты. А ещё тут есть защёлка на двери. На короткое время, она спасёт меня от всего мира, который уже изготовился сесть мне на хвост.
Робко залезаю в горячую воду, покрытую нежной периной ослепительно белых ароматных пузырьков. Боже мой! Чтобы испытать оргазм от такой мелочи — купайтесь в общественной, с забрызганной слизью полом душевой несколько лет подряд, и вы непременно почувствуете разницу.
Ах! Что может быть приятнее? Разве что секс? Руки вот сейчас сами так и тянутся, так и тянуться к работе. Нет! Нет! Сейчас упаду на телефункен — и с такой горячей нежностью кого-нибудь взъебу, по всем правилам, с пролонгированной прелюдией, что они эти руки потом мне целовать будут. Я — секс машина для ублажения вагин и прилежащих к ним периферийных устройств. В город пришёл великий праздник неограниченного разврата.
Одеваюсь. Сколько же шмотья у вольных людей! Поверить трудно, что у меня перед тюрьмой было столько шмотья. Тюрьма приучает к аскетизму. Зачем мне было нужно столько тряпья, за всю жизнь ведь не переносить.
Так. Видон теперь все получше чем в турецких гусях. Забрасываю в студенческий рюкзачок смену белья и бритву. Нужно бриться каждый день и выглядеть цивильно. Надеваю лоховские очки в старой оправе с толстыми стёклами. Вооот.
В нагрудный карман ложится просроченный студенческий билет. Пока единственный мой документ. Институт наш теперь стал громко именоваться университетом, но я думаю для зелёных постовых-рептилий это чуждая семантика. В очках и с книжкой меня голыми руками не возьмёшь.
А теперь — гвоздь сегодняшней программы. Записная книжка, где эта долбаная записная книжка? Судорожно перерываю все ящики стола. Это нервная, не свойственная для прибывших «на побывку» быстрота не укрывается от внимательных маминых глаз.
— Ты сбежал? Я так и знала! Ты зачем? Ты куда собрался? Опять?! Нет! Сынок!! Я тебя умоляю, остановись!
— Так. Успокоились все быстро, мам. Ничего я не сбежал.
В отпуске я. В от-пус-ке. Как это у них — в увольнительной. Да. За хорошее поведение. Я — сама знаешь… Хороший. Сейчас в пару мест заскочу и сразу назад. На родной сантехлит. Мама, ты в жизни столько ванн не видела! Рядами — ванны, ванны, а чернючие же они без эмали!
— Ох и устала я уже от твоих выходок. Отправят ведь в зону обратно, отправят, допрыгаешься.
Потерпел бы уже чуток. Ведь немного осталось.
— А хоть-бы и отправили, все лучше чем этот уголь ломом долбать. Мама, тебе лом в руках держать приходилось? На голодный желудок?
— Ну и дурак. Здесь через полгода выйдешь и мне поближе ездить, а там? Зачем сбежал? Тебе сколько лет? Взрослеть ты собираешься?
— Мам, а как не сбежать, если ни колючки нет, ни автоматчиков, а всё остальное как в тюрьме?
— Ты с жизнью своей проводишь эксперименты, понимаешь? Не И вот, у меня уже сердце колит.
Подожди, пойду валокордин поищу.
— Мам, вот подумай только! Представь только — ворота в тюрьме открыты! Совсем открыты, понимаешь? А ты, как идиот продолжаешь в ней сидеть. В тюрьме. Без охраны. Надо, мама, полным придурком быть, чтоб не сбежать. Денег дай!
— Много не дам, у меня до пенсии ещё дней десять.
И вообще давай возвращайся туда, не дури. Вернут в зону — не жди больше от меня передач. Отец в последнее время не помогает совсем. А скоро, чувствую, и ему помогать придётся.
— Вернут в зону, мам, я тебя сам передачку пошлю. Честно. Я там знаешь — какой крутой, мам, я такой!
Мама тихо подслушивает за дверью как я пытаюсь дозвонится до Вероники, моей официальной подруги, которая за это время успела съездить на учёбу в Англию, посетить Австралию, Новую Зеландию и острова Зелёного Мыса, но так и не добравшаяся не разу до моей затерянной в сельской местности под названием Алтын Водий — Золотая Долина, зоны.
Трубку никто не берет. Зараза. Ладно, позже ещё накручу. А лучше — поеду к ней домой. Немедленно. И поцелуями покрою. Точно знаю — замуж не вышла ещё.
— Сделаем так, сын. Переночуй у меня. Наутро вызовем такси, поедешь в свой Ахангаран, договорились?
— Угу, договорились, договорились. Договорились.
Я впитываю макароны поджаренные с кусочками печени — на мясо у мамы денег нет, и соглашаюсь на всё. Только отставьте хоть на минутку в покое. Пожалуйста.
— Мам, я вот только к Веронике съезжу, а? Одна нога здесь — другая там!
— Да она уже забыла тебя давно. В тюрьму вон — ни разу не наведалась. Не звонила, не спрашивала. Стерва. И потом — у тебя же документов нет! С ума сошёл! Не пущу никуда без документов. Сейчас — знаешь, как строго стало в Ташкенте? После тех взрывов в центре.
Все сейчас спать, а на утро вызову такси прямо в колонию.
* * *Таксист перестал шумно удивляться о не запланированной перемене в маршруте, как только я пообещал щедро компенсировать эту досадную неустойку. И потом ехать вместо Ахангарана на Фархадский? Только идиот бы не согласился.
Обещания данного таксисту, правда, не сдержал. Стало жалко маминых денег и себя. Кто его знает, когда ещё разживусь всеобщим эквивалентом. Воровать мне что-ли идти тогда? На что ты меня толкаешь, сварливый таксист? Я ведь уже решил начать новую, честную жизнь!
Ладно. Я от МВД уже убежал. А от тебя, надменный извозчик, плохо скрывающий превосходство обладателя лошади передо мной, пешим, я и подавно убегу. Саломат булинг, шопр-ака! Не болеть тебе и не кашлять.
В детстве слышал — такую фразу: «те кто отсидел в тюрьме, людьми уже не будут никогда» Задумался. Произошли ли во мне эти необратимые изменения? Считать ли выходку с таксистом, а вернее факт, что меня сейчас не мучит совесть, проявлением этого страшного диагноза? А что вообще теперь значит «быть человеком»? Чтобы как лётчик Мересьев?
Хотя, думаю, что я пополз бы по снегу с прострелянными ногами, только бы в лагерь не попасть. И уж точно захотел бы потом рвать, бомбить этих гадов на боевом самолёте. Мстить за отрезанные ноги.
Значит — я остался человеком. Это успокаивает. Думаю, просто, суть этой фразы в том, что после отсидки исчезла вера в других людей — я перестал им доверять. Знаю теперь, на что они способны.
