Никки Каллен - Арена
— Привет, Снег, ты живой? — спросил Макс, отвлекся от ноутбука; трогательно взъерошенный — странные, пепельно-золотистые волосы, порой совсем бесцветные, как вода; в пижаме сливочного цвета, с розовыми полосками; и пепельница на подлокотнике, с рисунком Альфреда Мухи; Макс курил ментоловый «Кент».
— Живой. Боже мой, каково там бедному Даниэле?
— Он тоже живой, скинул нам сообщение.
— Как мило…
— Ну да. Кушать будешь?
— Не-а, только чаю попью.
— Письма нашел?
— Да.
Макс не стал спрашивать, что в письмах; Снег налил себе чаю, насыпал коричневого сахара — Макс пил с белым; и сел в свое кресло, закрыл глаза. Стал думать, ехать ему в этот маленький город или нет; смерть того следователя, в снегах, в горах, его не пугала; Снег пока еще не обрел личного врага — Джокера, Уиндома Эрла, профессора Мориарти; Снегу никто никогда не угрожал; он просто всего три дня назад закончил дело о серийных убийствах девочек-готов; их находили с отрезанными головами на кладбищах; сначала подозревали кого-то из мальчиков-готов, позакрывали все готские клубы и магазины; потом стали искать связь между могилами, на которых их убивали; потом совсем запутались и обратились к Снегу; Снег часами изучал трупы, порезы на телах, повреждения, ранки, запомнил все их головы и лица — девочки оказались, как на подбор, красивые, их было нестерпимо жаль; убийцу он нашел — это был высокопоставленный чиновник в дорогом костюме; очень ему девочки-готы нравились… После этого дела Снег часами отмокал в ванне — отмывался — и курил беспрерывно; Зуи Глас; Макс приносил ему еду — сладкое в основном: шоколадный торт, яблоки в карамели, эклеры со свежей малиной и сливками; есть по-настоящему Снег не мог; поел он впервые только вчера; Даниэле заставил его вообще забыть об убийствах; и музыка… Он предпочел бы полгода ничего не расследовать, а писать шедевры; сегодня вечером они уже были приглашены на «Музыку во фраках и джинсах»; в первом отделении были заявлены классические вещи: Оффенбах, увертюра к оперетте «Орфей в аду», Чайковский, сюита из балета «Спящая красавица», Берлиоз, «Ракоци-марш» из драматической легенды «Осуждение Фауста»; а во втором отделении переодевались в джинсы и футболки и играли «Имперский марш» и музыку из «Парка Юрского периода» Уильямса, «Код да Винчи» Циммера, «Титаник» Хорнера и в том числе снеговскую вещь — которую любил Даниэле — из фильма «Улица Жанны д'Арк под снегом» — про девушку, которая ищет вампира…
— Макс, — сказал Снег, — ты же читал письма?
— Ну да, — ответил Макс.
— Что ты пишешь?
— Про одного парня, Стивена Леви, он сын смертной женщины и вампира; живет у отца и очень одинок; его не принимают ни люди, ни вампиры; у его отца целый арсенал средневековых орудий пытки, и однажды, мальчиком, Стивен налетел на кресло ведьм — такое, с шипами… на руках остались на всю жизнь шрамы… ну, это я стащил у Бартона, конечно… вампирами в этом мире становятся, выпив крови девушек из рода Бекинсейл; их называют «золотая кровь»; Стивен и очередная девушка Бекинсейл, предназначенная, собственно, ему — отец очень хочет, чтобы он стал вампиром, — влюбляются друг в друга и сбегают накануне обряда посвящения в вампиры…
— А теперь за ними все гоняются?
— Он не знает; он просто создает себе дом, с библиотекой, залом для балов, и живет в нем с девушкой; она рожает дочь, умирает; он воспитывает девочку, очень любит ее; такой уютный мирок, полный вещей, запахов, еды; и размышляет о том, что могут охотиться, скорее, за его дочерью, потому что она носительница дара…
— Круто. Боевичок такой.
— Да нет, на самом деле все медленно и занудно; я пишу его дневник — он старомодный такой, в стиле восемнадцатого века. Ты поедешь?
— Сегодня же «Музыка во фраках и джинсах».
— Поезд туда идет раз в два дня, отправление в четыре утра.
— Ты уже посмотрел?
— Ну да, — Макс встал налить себе еще чаю, его пижамные штаны подкатанные до колен, сползли до щиколотки обратно; Снег растрогался, вздохнул, наложил себе омлета, нацелил вилку. — Тосты?
— С маслом и мандариновым джемом.
Макс сделал тосты и сел обратно за свой рассказ, закурил очередную сигарету. Снег поел, нашел второй мундштук и тоже закурил.
— Вкусно.
— Я рад. Тому, что ты ешь.
— Значит, уже можно опять смотреть на трупы. Там же дети.
— Я читал.
— А вдруг я умру? В снегах, на лыжах… Я ж даже на лыжах кататься не умею.
— Значит, не умрешь. Все дело в лыжах.
— О, Макс… ладно, закажи мне билет.
— Я уже заказал. На сегодня. Мы даже успеем поужинать где-нибудь. И вот, возьми… Макс положил на стол цепочку с крестиком — это был его детский, серебряный, с маленьким бриллиантиком в центре; без распятого Иисуса; Макс не выносил распятого Иисуса; любил, когда он изображался с мечом и в короне; он считал Иисуса кем-то вроде Арагорна — последним королем.
— Зачем?
— Вдруг там дьявол?
— Я же не верю в Бога.
— Но зато я верю; возьми, пожалуйста, мне так будет спокойнее. Будешь думать обо мне, о старом друге, и это растопит все снега на земле…
Снег взял так нежно, будто крестик был живой бабочкой, которая дрожит в пальцах и вот-вот упорхнет; надел и ушел в душ, где гель «Коттаж» с запахом карамели, шампунь «Эльсев» с протеинами жемчуга; потом собирать вещи — самые теплые: полосатые свитера, вельветовые штаны, красивые шерстяные носки из Выборга — с замками и рыцарями; микроскоп, набор колб и реактивов; блок сигарет — вдруг там таких не продают — и книгу потолще, «Приключения Кавалера и Клея» Чабона; вечером они сходили в концертный зал, «автор в зале!», пришлось встать, и Снегу долго аплодировали: композиция крутилась на всех радиостанциях — прилипчивая, как влюбленная девушка; потом поехали в «Красную Мельню» — маленькое кафе в подвальчике в центре города, там обычно тусовались всякие художники и поэты, а рядом была академия живописи; на красных кирпичных стенах развешаны постеры афиш Тулуз-Лотрека; кормили вкусно — они заказали от переживаний кучу всего: свинину с ананасами, крахмальную лапшу, рис с овощами и кальмарами, картошку фри, салат с яблоками и сыром маасдам; а потом Макс отвез Снега на вокзал; и опять пошел дождь; «ну, пока, возвращайся, я приготовлю тазик оливье»; до отправления оставалось две минуты; Снег обнял его, маленького, мокрого, теплого, пахнущего ментоловыми сигаретами и клюквой; «мокрый ежик гуляет по облакам», и сразу пробрался в свое купе — одноместное, бархатное; и лег спать…
Проснулся он оттого, что кто-то пел в коридоре: «Там-татадам-там-там-там, там-тадам-там-там», — саундтрек к «Гарри Поттеру»; почти правильно и негромко, но Снег все равно проснулся; голос оказался очень хорош; жалюзи ночью он не закрыл, и солнечные лучи запутались в ресницах; Снег проснулся ослепленный. «Хорошо, — подумал он, — солнце»; зима была снежной, пасмурной, и он уже забыл, каким бывает солнце — стеклянным, искрящимся; и еще жарким, аж нос вспотел; в коридоре продолжали петь; он выкрутился из одеяла, мягкого, шелковистого, — вагон был дорогой, почти «Восточный экспресс» Агаты Кристи; ужасно то, что он спал в одежде, и теперь все тело болело; встал и выглянул в коридор: пела девочка лет четырнадцати; она была в темных очках.
— Привет, — сказал он, — это из «Гарри Поттера», верно?
— Да, — она смотрела в окно, стоя на цыпочках; из-за своих белокурых пышных коротких волос шапочкой, как у пажа, и белой-белой, как свадебные кружева, кожи, на солнце она казалась совсем прозрачной.
— А почему ты в очках? — спросил Снег.
— Мне операцию делали, на глаза, — ответила она, смутилась, точно слово «операция» было неприличным, как в девятнадцатом веке, интимным и вульгарным, — я еще не могу на сильный свет смотреть. Но я все равно смотрю, греюсь. Вам нравится?
Очки «Дольче энд Габбана», черные, тяжелые, в стразах, казались слишком большими для ее тонкого удлиненного лица — некрасивого, но очень породистого, словно она потомок вымирающего, очень древнего — предки сражались при Креси — французского рода; в ней было что-то от лилии. — Это очки Белинды, моей сестры…
— Ужасные, — сказал он. Девочка засмеялась. — У тебя очень красивый голос; ты учишься в музыкальной школе, на вокале?
— Нет, — она покраснела, кожа была такая нежная, что видно, как кровь поступает в нее, кружится, как в воде. — Я учусь… рисовать… учусь в художественной школе. Я люблю рисовать по стеклу. У вас тоже красивый голос. Такой… темно-синий… но не стекло… бархатный. Я вас не вижу, но вы мне кажетесь прекрасным принцем, таким Эдвардом Калленом.
Снег подумал про «Иоланту» Чайковского и: «хорошо, что не видит, я выгляжу просто ужасно: растрепанный, мятый, небритый…»
— Меня зовут Снег, а тебя?
— Мелисса.
— Чудесное имя, обожаю чай с мелиссой, зеленый.
