Никки Каллен - Арена
— Ангел, что случилось? На тебя напали?
Она замотала головой.
— Ты упала? — он подумал: а вдруг она разучилась летать?
— Не я, — сказала она, голос у нее был ужасный, горло раздирала соль.
— Воды, — сказал Андреас, — она была в море. И наглоталась соли.
Леонард побежал за водой.
— Можно… — она дрожала, но уже приходила в себя, — можно мне в душ?
— Конечно, только попей, — она выпила воды, зубы стучали о край стакана; «боже, — подумала она, — я как в кино, из «Чужого», Кристоферу должно понравиться»; но потом устыдилась: он так волновался, глаза у него потемнели, и он держал ее руки и целовал их эпизодически.
— Я… я убила человека. Кристофер, я убила человека… — прошептала она.
— Что ты такое говоришь? Кого?
— Того, кто следил за мной.
— Ты уверена?
— Да. Мне сказал Седрик, что за мной давно следят, и я увидела его. И убила.
— Кто такой Седрик?
— Седрик Талбот… он гангстер и знает, что они могут убить меня… А тот, второй, он и убил бы меня, он кричал, что стоит ему только позвонить, и за мной приедут… из ЦРУ, я не знаю больше, но мне так страшно… вдруг они все-таки уже едут. Вдруг он должен был звонить им каждый вечер, а сегодня не позвонил, потому что я убила его? — Кристофер обнял ее, она сжала его волосы; ему было больно, но он терпел, ждал, когда Ангел придет в себя, и весь этот бред устаканится, упорядочится — то ли это был сон, то ли… Он подумал: «А что, похоже на правду. На серию «Секретных материалов», но ведь похоже… вот черт». Он довел ее до душа, сел у дверей, позвонил к ней домой, успокоил бабушку: «Ангел у нас в гостях, останется ночевать в гостевой спальне», позвал к телефону Оливера.
— Мм…
— Ты что там, пирог ешь?
— Ну да.
— Ангел у меня.
— Мм… так быстро.
— Ты не прав. Она прибежала, вся в морской соли, будто потерпела кораблекрушение, в порванном платье, сказала, что убила человека, который за ней следил, чтобы сдать ее ЦРУ…
— Похоже на кино. Уже снимаем?
— Оливер. Подумай. Похоже это на правду? Она девушка, которая умеет летать…
— Похоже.
— Черт. Мы в жопе. Собирай вещи.
— А что?
— Не знаю. Книги, расческу, пирог — что там у тебя есть из вещей. И попроси бабушку Ангел собрать самое необходимое: пару платьев, не вечерних, джинсы там, свитера, белье… Скажи, что я умираю от страсти и везу ее в Вегас, венчаться…
— А ты умираешь от страсти?
— Ну и это тоже. Я спасу ее, а потом уже предамся страсти; ну и кино поснимаем какое-нибудь…
— В Вегасе?
— Не знаю. Посмотрю по рейсам, куда быстрее.
А потом слушал душ, постучался. Она ответила как Оливер точь-в-точь:
— Мм?…
— Ты в порядке?
— Нет.
— …
— До спины не достаю, у тебя есть в душе такая щетка с длинной ручкой?
Он засмеялся.
— Да. В шкафчике, слева. Но я бы потер тебе спину.
В него влетела горсть шампуневой пены; она вылила на себя почти весь розовый «Эльсев» с протеинами жемчуга; ее поразила его ванная — белая, кафельная, шкафчики белые, в них белые коробочки; будто у девочки-пуританки, помешанной на карантине; но если открыть шкафчики, там куча флакончиков и гелей: зеленых, оранжевых, розовых, пунцовых, цвета какао; будто ванная Хаула — полно колдовства для красоты; может, он волосы в черный красит; поискала краску для волос — не нашла; потом поняла, что большинство флакончиков нераспечатанные — дарят, наверное, а он их складирует; и решила ему помочь: попробовала все, кроме геля для бритья и бальзама после. Особенно ей понравился один скраб — сливки с клубникой, полосатый, в стеклянной банке, запечатанный, как в старину варенье — клетчатой бумажкой с резиночкой; а внутри была ложка — ешь, как лакомство… Вышла наконец, вся благоухая. Он сидел на пороге ванной и был мрачен.
— Ангел, если это правда — то, что ты говоришь, — нам нужно срочно жениться и уезжать.
— Прямо именно в таком порядке?
— Можно сначала уехать, но ведь ты обожаешь собор Святого Патрика и венчаться, наверное, хочешь там. Дедушка попросит отца Томаша провести обряд… не знаю… среди банок с краской…
— Ты хочешь жениться на мне… как странно… А я уже придумала историю дальше, за нас, где ты меня бросаешь через несколько дней; ты разлюбишь меня… подумаешь: я ее добился, и зачем она мне теперь? Ведь это по правилам…
— О боже, — сказал он, — ты слишком много думаешь за меня. Мне это уже не нравится. Я собираюсь жить с тобой всю свою жизнь, мотаться по свету, снимать кино с Оливером и наделать кучу детей, мальчишек Руни и девчонок Вагнер…
Она засмеялась, села рядом, положила ему мокрую голову на плечо; она пахла, как целое море васильков.
— Даже если я разучилась летать, пока бежала по лесу?…
— Даже если ты разучишься ходить, ты не избавишься от меня; наоборот, я буду нужен тебе, как никогда, — катать тебя в кресле по розовому саду; ведь когда-нибудь у нас будет розовый сад, как в Скери, ничуть не хуже, — а Ангел уже спала… сопела и спала; «как ангел, — подумал он, — я люблю ее, я люблю ее, я люблю ее…»
Careless memories
Письма пришли поздно вечером; лежали у консьержа, пока Снег и Макс не пришли домой, а они вернулись в три часа ночи; они были в опере — давали «Сельскую честь» и «Паяцев» — красно-золотой театр, императорская ложа; они ходили туда вдвоем, ели там домашние чипсы и крошечное печенье с карамелью и в молочном шоколаде; Макс пек утром и взял с собой в бумажном коричневом пакете. Макс был в сером свитере, облегающем, с горлом, и в темно-синих джинсах, и в сером узком коротком пальто; Снег же, как композитор, по старинке надевал сюртук, черный, приталенный, очень дорогой — зато сидел как влитой, ни единой морщиночки, — и белую рубашку, тонкий черный галстук, подтяжки, черные брюки. «Ты похож на гангстера», — сказал Макс; «да ты говоришь это в сотый раз, — разозлился Снег, — ты же писатель, ищи сравнения, почему я не похож на Шопена, например?»; «ну, я ж не видел Шопена, — сказал Макс, — ну не сердись, согласен, я туплю, но ты похож на очень красивого гангстера, и все девочки в Чикаго — твои»; на самом деле Снег был похож на прекрасного вампира, но о вампирах они не говорили; Макс писал о них, а Снег имел с ними дело. Снег любил «Сельскую честь», считал, что увертюра — совершенство; Макс уже на увертюре уставился на дирижера; «Снег, боже мой, посмотри на него… он просто Дроссельмейер»; Снег посмотрел в оркестровую яму: дирижер был совсем мальчишка, невысокий, челка до носа, чуть не сбил рукой пюпитр у ближней скрипки; он дрожал, прыгал, танцевал, кривился, прижимал палец к губам, прося оркестр затихнуть; это было волшебство, шаманство; Макс свесился с ложи и совсем не смотрел на сцену; «о боже, Снег, он нравится мне, как женщина»; «это Даниэле Эко, — сказал Снег, — я читал про него, ему двадцать четыре, как тебе; он гений, композитор, учитель пения, главный приглашенный дирижер здесь и еще в пяти оркестрах; живет в Лондоне», — он был угрюм: Даниэле ему тоже понравился, но они были так далеки друг от друга: Снег писал саундтреки к фильмам; а Даниэле жил в мире оперы. Как только закончились «Паяцы» — Даниэле закрутился в каком-то безумном фуэте — Макс выбежал из ложи и исчез; Снег стоял и ждал его с пальто в фойе; Макс вышел с Даниэле; Даниэле был мокр и прекрасен: длинный нос, тяжелый подбородок, яркие пухлые губы; в белой рубашке; он был словно маленькая атомная станция, словно раскалившаяся на солнце крыша — такой энергичный и горячий; вытирал волосы маленьким белым шелковистым полотенцем; «это Снег Рафаэль, это Даниэле Эко» «привет» «привет»; они пожали руки, у обоих они были тонкие, белые, с нервными длинными пальцами — совершенство, как вещи: мундштуки из красного дерева, китайские рисунки на шелке, богемский хрусталь; администратор смотрела на них и улыбалась: все трое были такие молодые, хрупкие и гениальные — они похожи на супергероев, выпускников школы, в которой учат на людей Икс; они обязательно подружатся; «я вас знаю, — сказал Даниэле, он говорил по-английски очень хорошо, с мягким, словно только из печки вынутый яблочный пирог с корицей, южным акцентом, — я дома постоянно играю вашу музыку, к фильму про вампиров, где девушка влюбляется в вампира, он в нее тоже, но потом он ее бросает, и она ищет его по всему свету, чтобы убить, и убивает всех вампиров заодно по дороге; на фортепиано играю, она удивительная; такая простая и такая прелестная; ее можно повторять вечно» «этот фильм по его книжке, кстати», — сказал Снег, толкнул Макса в бок; «соседи вам в стены стучат?» — пошутил Макс; «нет, у меня звукоизоляция, — засмеялся Даниэле, — да там полный дом музыкантов, он рядом с оперой, и в нем оперные снимают квартиры, очень удобно: можно в любую дверь позвонить, спросить, кто лучше всех пел Сантуццу, весь дом сбежится спорить». «Круто, — сказал Макс, — надо будет тоже снять там квартиру; вы сейчас куда? в аэропорт?» «у меня в три часа ночи самолет; я хотел съездить куда-нибудь поесть» «а мы тоже; итальянская кухня? рядом с нашим домом есть дивный ресторанчик, «Свелто», там готовят народную итальянскую еду, ничего вычурного: повар-итальянец вспоминает детство». Даниэле ушел переодеваться; «что ты сделал?» — спросил Снег; «то, что хотел, — веселился Макс, — влетел за кулисы и заорал: где это чудо, этот дирижер? меня стали выпихивать, я сказал: вы что, охренели, я Макс Дюран; и тут Даниэле сам вышел». Вернулся Даниэле, в черной водолазке, черных брюках, черных лакированных ботинках, — ножки у него были маленькие, как у японской девочки; они вышли на улицу, где дожидалась черная бронированная машина; «поехали на нашей, мы потом тебя и в аэропорт отвезем» «вау!» — сказал Даниэле; у Макса была темно-вишневая винтажная английская машина, вся в хроме; они отправились в «Свелто»; зал в красно-зеленых тонах, антикварная мебель красного дерева, вместо столиков — стойки и барные стулья; Снег с Даниэле напились: в «Свелто» делали свое домашнее вино, белое и красное, они выпили и того, и другого по кувшину; Макс не пил, он был за рулем; отвез Даниэле в аэропорт; пошел дождь, и они, мокрые, обнимались под ним на прощание; «приезжайте ко мне в Лондон, — сказал Даниэле, — мы сейчас репетируем Вагнера, «Тристан и Изольда», приезжайте на премьеру, я пришлю билеты; так и писать: Максу Дюрану?» «де Моранжа, — уточнил Макс, — а ты какие цветочки любишь? мы тебе цветочков притараним» «я их все равно дарю тетенькам из оркестра» «ну ладно, без цветочков; с вином из «Свелто» придем»; потом они ехали домой, и дождь стекал по стеклам, разноцветный от огней реклам и витрин; Снег напевал первую арию хора, а потом забеспокоился: «а его не разорвет на Вагнере на молекулы? Раз он так отдается на Масканьи…» Макс улыбался в зеркало и курил: «да ты влюбился, братец» «ну, он же потрясающий» «согласен, он сама музыка»; потом Снега укачало; Макс втащил его в фойе; «простите нас, — сказал консьержу, — выпили чуть-чуть, от восторга перед оперой» «ничего, сэр; возьмете почту мистеру Рафаэлю?»; Макс взял; довел Снега до квартиры, до кровати, раздел и уложил; среди ночи Снег проснулся; на столике горела лампа — красная, в форме губ Мэй Уэст; он чувствовал себя абсолютно вменяемым, и было очень жарко; открыл окно, нашел письма рядом с сигаретами, вставил сигарету в мундштук и высунулся в окно, стал читать — пахло зеленым салатом, когда его рвут на части для готовки, — дождь все еще шел. Одно было из Голливуда, от классного продюсера, они уже работали вместе, с предложением написать саундтрек к фильму про Хита Леджера; а второе… конверты Снег знал: это от шефа — черные конверты с золотой печатью, Ватикан и Интерпол в одном лице; ему поручали вести очередное странное дело: городок в горах, где погибают дети и подростки, а смерти никак не связаны между собой: одну девочку зарезали, когда она открыла дверь, думая, что пришли родители, квартиру ограбили, грабителей не нашли; двоих детей, близнецов, брата и сестру, нашли раздетыми и изнасилованными на городской свалке, дети были сиротами, их родители погибли, дети жили под присмотром тети, а та пила, да так, что даже не заметила их исчезновения, никуда не заявила, нашли их случайно рабочие; один мальчик покончил с собой из отцовского пистолета, оставил печальный дневник, полный осени и одиночества; но слишком много смертей для такого маленького места; странность в том, что двадцать пять лет назад в этом городке было то же самое: умирали дети; и следователь, которому поручили эти дела, погиб — замерз в горах, непонятно, что он там делал, и поза — словно гнался за кем-то; он был на лыжах, в теплой куртке; Снег прочитал, уронил на пол; лег спать дальше. Утром он проснулся от треска в голове: ночью голова почему-то не болела, а утром просто заскрипела и начала расходиться по швам; Снег застонал, выбрался из-под оранжевого пледа и стеганого одеяла; окно Макс, видимо, закрыл, но на полу растеклась лужа дождевой воды; на кухне пахло омлетом с базиликом и грибами; свежезаваренным «Эрл Греем»; Макс сидел за столом с белым эппловским ноутбуком и писал, забравшись с ногами в кресло; у них была удивительная кухня: маленькая, квадратная, очень светлая; на стене висели огромные старинные часы, башенные, стрелки с метр; правда, бой и звон они убрали; пол клетчатый, черно-золотой; а верх окна из цветных стеклышек; и деревянные полки, и глиняная посуда, и широкая плита, и чугунные сковородки; и стол круглый, из черного дерева, и два кресла — красное и золотистое; Макс сидел в золотистом; красное принадлежало Снегу; больше в этой кухне никто не предполагался. «Какое кресло мы бы поставили Даниэле, — подумал Снег, — коричневое, бархатное…»
