Король сусликов - Николич Гоян

Без всякой тени страха мы шагнули в горящий лес.

Я подумал, что сейчас, наверное, утро. Со мной разговаривал Паппас. Он болтал о наших вылетах на задания, о том, как он в джунглях стоял на часах за бруствером из мешков с песком. Вспоминал, как мы, напившись, играли в карты. Рассказывал о полуодетых красотках в платьях аозай, об исходившем от них сладком аромате парфюма, об огоньках, горевших в окнах их хибар на темных, окутанных туманами улочках Сайгона, мощенных влажно поблескивающими скользкими камнями.

— Зря ты снова отправился воевать, — вдруг неодобрительно покачал головой рядовой, перебив Паппаса. — Что ты пытался доказать? Мы ведь не просили за нас мстить.

— Я просто думал…

— Да ты вообще не думал, дубина стоеросовая. На хрена тебе было убивать тех бедолаг? Они ж были не виноваты в том, что мы погибли. Впрочем, даже если и виноваты, на хрена мы туда полезли? Нечего было совать нос не в свое дело.

— Я думал, это как-то поможет…

— Ты себе пытался помочь. Себе, а не нам, — возразил рядовой. — Верно я говорю, Паппи?

— Святая истина, — покивал радист.

— В таком случае мне больше нечего добавить, — промолвил рядовой. — Идем дальше.

Мы всё шли. В какой-то момент перед нами появился сам доктор Нгуен. Психиатр нам слегка поклонился, будто мы встретились впервые и он только что представился. Мы в три пары глаз уставились на врача.

— Вы только поглядите! Поверить не могу! Сукин сын, трепло и коммуняка собственной персоной! — ахнул Паппас.

Старик был одет в черные мешковатые штаны и рубаху. Я скользнул взглядом по его узеньким костистым плечам и белоснежной козлиной бородке. Посмотрел на красную звезду, вышитую у него на кепи. Он снова поклонился, а когда мы проходили мимо него, коснулся моего плеча, и боль внезапно пропала. Я ощутил, что нога в полном порядке. Меня вдруг стало клонить в сон. Возникло дикое желание, чтобы пожар нагнал меня и поглотил, навсегда растворив в себе. Мне захотелось выключить свет.

— Вы только поглядите, — выдохнул рядовой.

Нгуен показывал куда-то перед нами. Я увидел рощу высоченного сухостоя, кроны которого только что охватило пламя. Вниз посыпались мелкие горящие веточки. Пламя постепенно начало огибать луг. Нгуен жестом показал, чтоб мы шли дальше.

— Ну что, идем? — спросил я ребят. — Если честно, я не уверен, что мы поступаем правильно.

— Не дрейфь, сержант, — улыбнулся мне рядовой.

— Вы уверены? — Я осмотрелся по сторонам, поискав глазами Нгуена.

— Да забудь ты про этого вьетконговца, — фыркнул рядовой. — Он просто старый пердун. Посмотри! — Он показал вперед: — Ты ее видишь?

— Бля-а-а… — протянул Паппас. — Я вижу.

Бойцы дали друг другу пять.

— Теперь и я вижу, — кивнул я.

— Ну что, сержант, идешь? — спросил рядовой.

— Куда он денется. — Паппас махнул рукой, показывая мне дорогу: — Давай, сержант. Топай. А нам придется остаться здесь. Это, конечно, херово, но так надо.

— Вы остаетесь? — переспросил я.

— Иначе нельзя. Ты это и сам прекрасно знаешь, — сказал рядовой.

Вместе с Паппасом они сделали несколько шагов назад и помахали мне руками. Потом встали по стойке смирно и откозыряли. Оба солдата плакали.

— Блядь, вы только на меня поглядите, — произнес рядовой. — Реву как маленький.

За мной, за километрами и километрами горящего леса во всем своем величии и загадочности раскинулся океан всех прожитых мной лет, исполинский зверь с распахнутой красной пастью, моя жизнь, сжавшаяся сейчас до краткого, мимолетного мгновения.

— Ребят, давайте со мной, — позвал я. Меня охватил ужас от осознания того, что дальше мне предстоит идти одному.

— Ты же знаешь, что и сам прекрасно справишься, — сказал рядовой.

— Мне пиздец как страшно, — честно признался я.

— Не будь дристней, — рассмеялся он.

А потом оба бойца исчезли. В окутанном дымом мире воцарилась тишина.

Я снова поднял Кармен на плечо, в последний раз оглянулся и пошел вперед. Я миновал останки седельных сумок Доры Маккой, некогда набитых взрывчаткой, которая теперь рассыпалась по тропе.

Я направился к лошади. Приблизившись к ней, я выставил руку и заговорил. Чалая, стоявшая у ручья, подняла мокрую морду, посмотрела на меня, потом опустила ее и стала пить дальше.

ГЛАВА 71

Из динамиков больничного интеркома звучали голоса братьев Эверли, исполнявших песню «Cathy’s Clown». В фойе было не протолкнуться от газетчиков и телерепортеров. Я специально попросил Тома Черри оставить дежурить полицейского у дверей палаты Кармен. Процесс выздоровления обещал быть долгим.

Примерно через неделю бесконечных интервью журналисты, поняв, что мне больше нечего добавить, практически полностью потеряли ко мне интерес. Меня это вполне устроило. Они переключились на других ребят из пожарных бригад, которые поведали им, что произошло. Тедди Ракстона, того самого парня, который завел трактор и отбуксировал цистерны с горючим, даже возили в Нью-Йорк, где он выступил на утреннем телешоу, транслировавшемся на всю страну. Я разместил фото Тедди на первой полосе «Вестника».

Среда притащила ко мне в больницу корреспонденцию, а также мою пишущую машинку «Ундервуд». Машинку я водрузил на пластиковый поднос, на котором мне приносили еду, и напечатал дежурную редакторскую колонку. Пока я работал, меня угораздило пролить на клавиатуру кофе, но «Ундервуду» хоть бы хны — ничто в этом мире ему не сможет навредить. Моя рука все еще была перебинтована, одна нога в гипсе — сами представляете, как тяжело печатать в таких условиях.

Я перебирал почту, откладывая конверты с просроченными счетами, когда вдруг наткнулся на письмо, которое находилось в пачке с корреспонденцией, что лежала неразобранной на моем столе с того момента, как я вернулся домой из этой дурацкой поездки во Вьетнам.

Судя по количеству разнокалиберных марок и штампов «вернуть отправителю», письмо, прежде чем попасть ко мне на стол, проделало очень долгий, тернистый путь.

Я положил послание на клавиатуру «Ундервуда», внимательно рассмотрел вьетнамские марки, а потом взял с подноса пластиковый нож и вскрыл конверт.

Из него мне на колени вывалилась черно-белая фотография — куда менее потертая копия той, что я оставил в Сайгоне, в доме на улице Со-Лой. На карточке с изображением женщины и ребенка не было ни трещин, ни следов сгибов — сразу видно, что ее очень берегли.

Я вынул из конверта сложенные листки и принялся читать:

Здравствуйте, глубокоуважаемый сэр!

Я отыскала Вашу фамилию в интернете, в онлайн-справочнике Вашего города. Поиски отняли у меня немало времени и сил. Я начала опасаться, что мое любопытство поставит Вас в неловкое положение или же вызовет гнев оттого, что я выяснила, кто был благодетелем, все эти годы отправлявшим деньги моей матери.

Я не имею ни малейшего представления, что именно подвигло Вас оказывать нам помощь, однако спешу заверить, что присланные Вами средства не были выброшены на ветер. На протяжении многих лет мать уверяла меня, что эти суммы — нечто вроде компенсации, которую нам выплачивает ваше правительство. Скорее всего, она и сама в это искренне верила. Банковские чеки были проштампованы печатью с американским гербом, а выглядели они столь официально, что моя мать опасалась даже задумываться о подлинном источнике этих средств, равно как и рассказывать о деньгах кому-либо кроме ближайших родственников, страшась зависти со стороны соседей и наказания от наших властей, что в те времена случалось достаточно часто.

Каждый месяц мы приходили на главпочтамт, где ждали очередного чека. Нам его передавал работавший там друг семьи. В те времена мы боялись навлечь на себя беду и потому не хотели, чтобы конверты с чеками клали в наш почтовый ящик у дома.

Я не без гордости спешу Вас известить, что присланные Вами деньги мать потратила на мое образование. После окончания войны с Америкой моя мама никуда не ездила и не тратила ни гроша из присланных Вами средств, за исключением самых крайних случаев, когда речь шла о помощи нашим родственникам. Я была у матери единственным ребенком. Мой отец погиб на войне. Мне сказали, что он сложил голову как герой. К величайшему сожалению, я его никогда не видела, а тело нам так и не передали. Окончив школу, я поступила в Ханойский университет. Потом я училась в Австралии и еще, совсем недолго, у вас в Америке, в штате Луизиана, где продолжила изучать лечебное дело.

Моя мать недавно скончалась, а вскоре после ее смерти мне передали по решению нашего суда последний чек, отправленный Вами на ее имя на сумму 3475 долларов 78 центов. Сейчас времена куда либеральнее, чем раньше, и никто особо не спрашивал об источнике этих средств.

К данному письму я прилагаю копию фотографии — единственной, что уцелела за годы войны. Ее сделали недалеко от старого причала в Хошимине, когда я была еще совсем маленькой. Это было зимой на лунный новый год, перед тем как моего отца отправили в провинцию Аньлок. Мне бы хотелось Вам рассказать, что моего отца звали Нго Туй Бак, он служил в звании лейтенанта и погиб в долине Ашау, что в провинции Тхайтхьен-Хюэ. Мне показалось, что это, возможно, будет Вам интересно, ну а если же я заблуждаюсь, прошу меня простить. Я сентиментальна, и мать постоянно пеняла мне за эту черту характера. Она говорила, что этим я пошла в отца, и рассказывала, как вечно переживала, что его чувствительность станет ему помехой на военной службе. Кстати, сама мать, казалось, вообще никогда не была склонна к сентиментальности, как, собственно, и многие другие люди, пережившие военное лихолетье со всеми его ужасами.

Возможно, любезный сэр, сейчас Вы уже гадаете, не появлюсь ли я без предупреждения на пороге Вашего дома в Америке с протянутой рукой, требуя еще денег. Смею Вас заверить, что никаких планов подобного рода у меня нет!

Я лишь желаю от лица всей своей семьи выразить пусть и запоздалую, но тем не менее искреннюю признательность. Пожалуй, лучше не знать, почему Вы все эти годы слали нам деньги. Возможно, Вы богаты, ведь Вы издаете в Америке газету (да, мне удалось это выяснить) и выбрали мою семью случайно, искренне пожелав ей помочь. Я слышала о подобных случаях, и в силу своего характера мне очень хочется верить в их правдивость. Так или иначе, сейчас мне просто хочется выразить свои чувства, и я делаю это как умею.

Я долго колебалась, не в силах определиться, что делать. Остаться анонимной или же нет? Поразмыслив, я решила, что не написать Вам с моей стороны будет недостойным поступком и проявлением черной неблагодарности. Я о Вас ровным счетом ничего не знаю. Мне неизвестно, женаты Вы или нет, есть ли у Вас дети, как Вы познакомились с моей матерью, а если Вы не были с ней знакомы, то почему выбрали именно ее среди многих других? Неужели то, что наши пути пересеклись, — не более чем счастливое стечение обстоятельств? Возможно, Вы отправляли помощь и другим и мы были одни из многих. Впрочем, это совершенно неважно.

В завершение этого письма мне бы хотелось обратиться к Вам с убедительной просьбой. Я очень благодарна за Вашу помощь, однако, со всем уважением, прошу Вас больше не посылать мне денег. Должна признаться, дело тут не только в гордости, хотя и в ней тоже. Есть еще одна причина — практического свойства. Дело в том, что я обручена и в этом году выхожу замуж. К тому моменту, когда это письмо до Вас дойдет, я перееду на север, к мужу, где собираюсь и дальше работать врачом. Мой будущий супруг ничего не знает ни о деньгах, ни об их источнике, и я бы предпочла, чтобы он и дальше пребывал в неведении — так будет проще.

Прошу Вас, сэр, пойти мне навстречу и не воспринимать мою просьбу как проявление неблагодарности с моей стороны. Я желаю Вам в жизни всего самого наилучшего и прошу удовлетворить мою маленькую просьбу. Хоть я и надеюсь, что она Вас не задела, я по-прежнему опасаюсь, что все же Вас обидела, и потому до сих пор терзаюсь, не совершила ли ошибку, сев писать это письмо.

Я последую примеру своей матери и, как она, буду считать Вас нашим добрым загадочным американским покровителем.

Полагаю, что, если бы мой отец был жив, он бы тоже присоединился к моим словам признательности.

От имени моих достопочтенных родителей и в память о них я выражаю Вам свою самую искреннюю благодарность.

С глубочайшим уважением,