Благие негодники - Фаусто Грин
С дерева к нам спрыгнула Безымянка. Вид у нее был виноватый и смущенный, но она спряталась за спину матери.
– Это с самого начала был развод, да? – прошептал я.
– Нет. Просто мама пообещала, что даст мне имя, если я пойду с ней. И позволит отомстить Матиасу. Если я стану настоящей полноправной фейри, он будет служить только мне. Кто угодно будет служить только мне, – совершенно отрешенно и покладисто сказала девушка.
– И ты купилась? – горько усмехнулся я. – Она обменяла тебя на Двадцать Третьего.
– Мне-то что, – пожала плечами фейри. – Я вас вообще не знаю. А тут мне хотя бы объясняют правила, по которым меня будут использовать. Так что все выгодно. Они дадут мне имя. Я рожу им, так и быть, кого-нибудь. Дальше с ребенком пусть возятся сами. А я пойду налаживать свою личную жизнь.
– В отличие от тебя, Николас, моя дочь умненькая, – медово произнесла Тания. – Но я научу тебя уму-разуму. Заодно и дочь узнает, как выглядят лучшие пытки для смертных у фейри.
– А как же то, чему тебя учил твой Матиас, а, Безымянка? Как же сепарация, как же твоя свобода, а? Все профукаешь ради мести, вернешься к женщине, для которой ты инкубатор?
Тания подошла ко мне и ударила ногой по лицу.
– Мнение раба не спрашивалось. А ведь это забавно, Никки, ты, я, этот город. Навевает воспоминания, о том, что именно здесь мы познакомились. Иронично.
У меня было ощущение, что Безымянка не могла вот так просто поменять свое мнение, что, может быть, она под очарованием Тании. Я решил, что, если есть хоть какой-то шанс избавиться от принцессы фейри, то нужно его использовать. Я перевернулся на бок лицом к Иоанне. Она побледнела и уже почти не дышала. В голове у меня путались мысли. Как я мог столько лет любить Танию вообще? Она же чудовище, каждый фейри или человек для нее лишь эксперимент…
Если меня сейчас заберут под Холм, все будет кончено. Двадцать Третий, Иоанна, Неринг – все они погибли зря. А все, что было в Безымянке, – это только отчаянное желание быть любимой. Не матерью, так каким-то кретином. Я, кажется, тоже знаю одного кретина, который очень хотел быть любимым и втянул себя в этот балаган. И в церковь пошел, чтобы его любили, – не люди, так существа, которых он будет защищать от людей. Какой же я идиот.
Я протянул руку к Иоанне. Другие мысли заместили сожаления: если шпилька монахини все еще здесь, я могу остановить Танию. Да, скорее всего, я не смогу причинить вред той, кого столько лет любил и столько же ненавидел, но нужно было причинить вред себе, ради Безымянки, ради других. Ну, звучит самонадеянно и с толикой гордыни, но тому парню две тысячи лет назад, наверное, тоже было страшно. Он же все понимал… Но сделал ради других.
Моя история совсем не христианская, и концовка в ней тоже совершенно ужасная. Но у меня нет выбора. В конце концов «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя».
– Полез обниматься с мертвой монашкой, какая прелесть, Никки, – усмехнулась Тания.
«В руки Твои предаю дух Мой», – мысленно произнес я и в следующий момент всадил освященную шпильку в свое сердце. И через несколько секунд та часть, которая торчала из меня, просто стекла раскаленным железом, прожигая сутану и кожу.
Прямо на моих глазах Тания стала превращаться в дерево, в чудовищную черную иву со множеством стволов, которая раскидывала свои длинные ветки и корни прямо над нами. Она пыталась дотянуться до меня, до Безымянки, но девушка оказалась проворнее. Пелена спала. Безымянка первым делом бросилась к холму мертвецов и попыталась откопать Неринг. Нас, лежащих на склоне, она сначала не заметила.
От потери крови мне становилось все холоднее, я как будто забыл все слова. Забыл, как их вообще говорить. На несколько секунд лес для меня полностью преобразился. Куда-то пропали и скелеты, и Неринг, и Безымянка, и дерево, в которое обратилась Тания, и Иоанна. Я просто лежал один на склоне оврага и слушал шум города где-то в отдалении. Я не понимал, что я делаю здесь. Почему я вообще здесь оказался?
Но было ощущение, что я все сделал правильно.
Я проснулся на больничной койке, весь перебинтованный. Рядом со мной не было моих вещей и знакомых людей, лишь отвратительный запах лекарств и больницы окружал меня. Какой-то старичок ходил по палате взад-вперед. Мужчина с усами на соседней койке стучал по ноутбуку, потому что тот не показывал новости.
Я был жив, но я был совершенно один. Какое-то гнетущее чувство одиночества терзало меня, и я боялся узнать, что прошло лет двести с момента нашего с Танией поединка. На автомате я обратился к мужчине с усами на немецком и услышал простое русское «Чо?»
– Который сейчас год и день? – исправился я.
– Наркоман, штоле? – фыркнул мужик. – Напился на праздниках тут? Двенадцатое мая. Двадцать пятый год. Лучше б две тыщи пятый, щас бы баксы купил по двадцать. Кстати, немчура, у тебя баксов нет?
– Честно говоря, я даже без понятия, где мои вещи… – пробормотал я.
– Ну, наркоман, что я говорю, – вздохнул усатый мужик и все-таки открыл браузер.
Я подумал, что нужно сходить узнать, где я нахожусь, и попробовать отыскать свои вещи, связаться с кем-то… И тут я осознал, что я без понятия, с кем мне нужно было связаться и по какому поводу.
Я пошел на пункт дежурной медсестры и спросил, были ли при мне какие-нибудь вещи и не искал ли меня кто-нибудь. Та выдала мне мое имущество, а на второй вопрос лишь покачала головой.
Среди вещей были деньги, документы и мобильный телефон. Моя ряса была вся в крови и земле. Как сказала медсестра, бесчувственного меня нашли какие-то собачники. Из травм только перелом руки. Причин, почему я провалялся без сознания две недели, врачи не нашли. Я отпросился ненадолго из больницы, чтобы хотя бы купить зарядку для телефона и бритвенный станок. Выглядел я сейчас как какой-то бездомный: слипшиеся короткие светлые волосы напоминали армию ежей, которые расположились прямо у меня на макушке, такую же армию представляла отросшая борода. А еще на скуле отсутствовала родинка, хотя я думал, что она там всегда была.
Ближе к вечеру телефон зарядился, я привел
