Сергей Панарин - Барабан на шею!
Он оторвался от разглядывания столешницы.
Гномы притихли и вжали головы в плечи, как школьники, распекаемые учительницей. Стол окружили арбалетчики в темном, а эрцгерцог встал и посмотрел куда-то за спину солдата.
– Госпожа Белоснежка… Ваше величие… – пролопотал эрцгерцог.
Коля обернулся и наконец-то увидел Белоснежку во всей красе.
Белые волосы.
Идеальная красота.
Марлен Всезнайгель.
– Чего уставился, неудачник? – резко спросила она. – Не нашел ты ни черта, как я вижу… А я, дура, потратила на тебя столько времени. Защищала тебя, слабака. Помнишь слуг Унехтэльфа? Спала с тобой… Впору разорвать тебя в клочья. Но я сентиментальна…
Солдат начал приподниматься со скамьи.
– Сиди! – велела Марлен-Белоснежка, делая властный «успокаивающий» жест.
Лавочкин помимо воли плюхнулся на место. Неведомая сила заломила его руки за спину, лицо прижалось к холодной каменной столешнице.
– Я в тебя верила, Николас, – продолжила повелительница гномов. – Думала, Барабан Власти уже в моих руках. Знать, не на того поставила.
– А я не беговой рысак, чтобы на меня ставить, – проговорил парень.
– Заприте его в любом зале с единственным выходом, – распорядилась девушка.
Чьи-то сильные руки подхватили скрюченного остекленевшего Колю, потащили вон. Он слышал звонкий голос Белоснежки:
– Теперь вы, бородатые ничтожества. Где руда? Почему срываете план?..
Глава 28.
Как стать Белоснежкой, или Ударник барабанного труда
Почти три года назад, как и сейчас, виконтесса Марлен Всезнайгель, дочь дворянки и мага, ненавидела не только изменившего ей Шлюпфрига, но и отца, а в особенности – мать.
Шлюпфриг должен был поплатиться за неверность. «Ты посмел обмануть меня! Меня! Я такого не прощаю…»
Отец пытался ее воспитывать. «Поздно, папаша, поздно. Ты, самовлюбленный старый эгоист, думал вырастить из меня комнатную собачку? Думал, мои невинные шалости можно прекратить, запирая меня в башне? Ну, запустила овцой в пастуха… Нечего было так долго перегонять это дурацкое стадо через мост! А этот твой фортель с Шлюпфригом? Да, ты наказал нас обоих. Его за то, что он, ударив по моей гордости, растоптал и твою. А меня ты попросту лишил священного права – права на месть. Заклинание обортничества ты дополнил весьма непростыми побочными воздействиями. Ни расколдовать, ни добавить своих заклятий… Я наняла разбойников, готовых прибить собаку. Не самой же пачкаться об эту псину. Так ты, оказывается, приложил упреждающее заклинание. Чувствует опасность, подлец!.. Но не грусти, папаша, когда-нибудь достанется и тебе. Не лез бы ты не в свое дело».
Мать была просто неспособной к колдовству вздорной бабой, пусть и породистой. «Я вижу зависть в каждом твоем взоре, мамочка. Я слышу злобу в каждом слове. Папаша нас бросил на девять долгих лет. У него, понимаешь ли, странствия и борьба с несправедливостью… Ну, и жену-неумеху не надо терпеть… А дочери рядом с боящейся ее и завидующей ей матерью хорошо? Разве это справедливо? Да, мамочка, ты меня любишь. Душевно, сладко, медово… Но в каждой бочке меда… Зачем ты меня колотила по пустякам? Слабая клуша».
Марлен имела претензии ко всем. «Вы еще ответите. Каждый из вас. Мне. Мне!»
Она стояла на границе Дробенланда и Драконьей долины и глядела в пропасть. Мысли девушки были чернее гробовой тьмы. Марлен могла бы шагнуть вниз, но вряд ли бы позволила себе погибнуть, полетела бы. Слишком уж любила себя.
Зло клокотало в ней так, что там, в лесу, казавшемся Марлен игрушечным, чувствительные драконы вдруг разворачивали морды, смотрели в ее сторону и роняли слезы скорби.
В этот тяжелый для юной ведьмы день рядом с ней на обрыв встал человек, облаченный в белые одежды. Полы его плаща трепетали на ветру, широкие рукава бились, издавая тихие хлопки.
Острый взгляд человека изучал погруженную в мысли Марлен. Большие глаза его светились печальным интересом. Лицо, словно вырезанное из коры дерева, морщинистое и смуглое, хранило спокойствие. Длинные черные волосы были собраны в хвост и развевались, так же как и одежды.
– Дитя, я давно наблюдаю за тобой, – сказал наконец старец.
Марлен очнулась от раздумий.
– Кто вы?
Человек шагнул в пропасть, но не упал, будто ступил на стекло, а не в пустоту.
Виконтесса видела: это не дешевый эффект, а практически неосознанное проявление мастерства. Старец прошелся и развернулся к Марлен, встав напротив нее, заложив руки за спину.
– Я – Дункельонкель. Мне нужны умные, сильные, знающие себе цену люди.
– Тогда вам чрезвычайно повезло. – Девушка рассмеялась, быстро справившись с приступом ужаса.
– Хм, молодец! А кому из нас повезло, это вопрос открытый. – Дункельонкель улыбнулся, запуская руку в складки одежды. – Держи. Это не позволит никому из людей отыскать тебя магически.
Виконтесса взяла пузырек на тесемочке и надела на шею, аккуратно высвободив белые волосы.
– Вот и славно, Марлен. Для начала я подарю тебе целый народ. Правда, пока маленький. Но послушный. Ты будешь моей Белоснежкой…
Коля Лавочкин, разумеется, не знал о той исторической встрече. Ему хватило того, что хрупкая виконтесса в одночасье превратилась в жестокую Белоснежку.
Оцепеневший солдат сидел в незавершенной зале, той самой, где висел рисунок-подсказка. Пустая ложная подсказка…
Чадили четыре больших факела. Здесь еще стоял стол, за которым бородатый художник рисовал копию «причинной подсказки». Единственная дверь была заперта, за ней стояла вооруженная охрана. Мешочек с деньгами, травкой разруби-любые-путы, флейтой, формой и автоматом остался в трапезной. Страж вряд ли поддался бы подкупу. В травке не было необходимости – Колю не связали: чары сковывающего заклинания, наложенного Марлен, развеялись, как только Лавочкина бросили в зал. Флейта пригодилась бы, если заточение будет долгим, но это все частности. Больше всего парень переживал за форму и автомат.
Но это позже, позже…
Мир перевернулся вверх тормашками. Колину башню сносило, словно ураганом: «Ложь! Ложь кругом и предательство!.. Она колдует, хотя говорила, что не способна! Она лупит и гнобит гномов, хотя со мной была чертовски любезной и милой! Она… Она пасла меня от самого Пикельбурга, и стоило бы мне отыскать Барабан Власти, она отняла бы его у меня легче, чем у ребенка! Кретин ты, Колян, самый перворазряднейший… И главное, она и не подумала отправлять письмо Всезнайгелю! А я, дурак, ждал его, как китайской Пасхи… Провела, хоть волком вой!»
И повыл бы. Он встал, послонялся, размял мышцы. Долго вглядывался в противную картину. И думал, думал…
«Как сбежать? У меня есть неиспользованное желание. Обещанию голой бабы с крылышками, конечно, верить нельзя, но что имеем, то и используем. Во всяком случае, попытаемся. Банально заказать свое освобождение? Так ведь в полночь все вернется на круги своя: тыква, крысы… Следовательно, подарок феи можно использовать в качестве обходного, отвлекающего маневра, помня о правиле полуночи… А почему, собственно, только отвлекающего?..»
Еще Колю преследовало неприятное чувство, будто на него давят стены. Странно, такого ощущения он никогда не испытывал. Пещерная клаустрофобия нарастала, но солдат отвлекался от нее, строя планы побега.
Через несколько бесконечных часов дверь отворилась, и в зал вошел охранник. За ним вбежали три гнома. Первый принес одеяла, второй кадку с крышкой, третий еду.
Рядовой Лавочкин понял, что ему предстоит долгое заключение.
Съев харчи, использовав кадку по назначению, Коля развернул одеяла и завалился спать. Лег к теплой стене. Он еще до визита охранника и бородатых благодетелей обошел зал и сделал неожиданное открытие: левая от сумасшедшей картины-подсказки стена была теплее остальных, почти горячей. Солдат решил, что где-то близко залегает лава или еще какая-нибудь греющая субстанция. Он не был силен в геологии.
Спалось ему замечательно. А перед самым пробуждением пригрезилось Коле Лавочкину, будто он вовсе не Коля Лавочкин, а Петр Великий. Глаза у него выпученные, норов крутой, а думы государственные. Сидит он в походном шатре, в русском военном лагере. До Полтавы рукой подать. Совсем близко грохочет знаменитое сражение. Царь Лавочкин раздает приказы генералам, а распоряжения сплошь толковые, верные. И откуда в неважнецком солдате столько ратной смекалки?! В перерывах он делится своими грандиозными планами с Меншиковым, неопределенно тыча в карту Российской империи:
– Назло коварному соседу здесь будет город заложен… Любопытно, за сколько можно заложить Санкт-Петербург? Я думаю, гульденов за сто, купчишкам каким-нибудь…
– Маловато будет, Петр Алексеич, продешевить изволишь, – убежденно отвечает Меншиков. – Да уж за все сто пять, не менее.
Петр, который Коля, выходит из шатра. Хлопает по плечу часового, мол, орел.
Невдалеке марширует рота солдат, одетых в яркие, расшитые бисером кафтаны и куртуазные кожаные штаны.
