Максим Далин - Мышиная дыра

И еще у мышек есть хвосты. Совершенно крысиные, в чешуйках и редкой щетинке. Очень длинные и очень сильные. И выглядит это поразительно. Я некоторое время просто неприлично пялился на его хвост, но ему, похоже, польстило.

Я его колол всякими необходимыми веществами, гладил между ушей и говорил что-то такое, что всегда раненым говорят. Ну вроде там: "Ничего, братишка, держись, сейчас пройдет", — в таком роде. Я же знал, что он смысла слов не поймет, но надеялся, что о цели моих действий догадается как-нибудь. И он догадался — не мешал, спокойно следил. Только когда начал засыпать — занервничал.

Но у меня получилось его успокоить. И я его унес в звездолет — не так, в конце концов, было далеко, мышки легонькие, как дети, а оставаться с ним в тоннеле мне показалось опасно.

Во-первых, я догадался, что мышки наблюдали за мной, когда я запускал ремонтные автоматы. А во-вторых, у него тут были враги.

Я не знал, прав он или виноват. В чужом монастыре со своим уставом не разберешься. Может, на него грабители напали, а он тут уважаемая особа. Может, он последний подонок, а я жандармов спугнул. Я понятия не имел. На них было не написано. Но он же был живой, ребята. Он был один против троих. Ему было больно. А у меня была аптечка. Вот и все.

Пока я его нес, у меня все время было паршивое чувство, что меня ведут. Крысиный хвост.

Мои шпионы в поле зрения не мелькали и близко не подходили, но я их все время ощущал. Мышки — существа очень тихие, но живые все-таки. Дышат, шуршат чуть-чуть. А слух у меня очень хороший, хотя эхо от шума автоматов сильно мешало разобраться в шорохах. Но я понимал, что за нами следят и что эти, следящие, мне вовсе не друзья. Может, те госслужащие или грабители, которых я спугнул. И замышляют что-то нехорошее. А у меня руки заняты раненым и фонарем.

Так что я шел все быстрее и быстрее, в конце концов — почти бежал, и когда добрался до крыльев, жутко обрадовался. Дома, слава богу. Сейчас закроемся от всех посторонних и спокойно во всем разберемся.

Я сгоряча забыл, что у меня в машине тоже экстремально сейчас. Вернее, не принял во внимание. Вошел внутрь, открыл каюту — а Эдит тут как тут.

— Марсэлл, — говорит, тоном инспектора, — что это у вас?

Я спустился к койке осторожненько и уложил своего раненого. Эдит его рассмотрела — и как завопит:

— Крыса! Господи! Какая огромная крыса! Марсэлл, зачем вы сюда крысу приволокли? Вы с ума сошли?!

Мыш дернулся, но не проснулся. Я при хорошем свете увидел много такого, чего в тоннеле не рассмотрел. Какой он грязный. Как он истощен чудовищно, кости кожу рвут, но при этом все, что осталось от тела — сплошные мускулы. И сколько на нем шрамов. На носу. Выше глаза. Уши рваные во многих местах. Существо для боя. Выживал тяжело, сразу видно.

И я сказал Эдит:

— Во-первых, не кричите, пожалуйста. Он ранен, ему поспать надо, чтобы восстановиться. А во-вторых…

Она уперла руки в бока фирменным жестом и перебивает:

— Нет, вы мне объясните, Марсэлл, зачем вам понадобилась эта крыса? Ужас какой-то, ненавижу крыс, она грязная, а вы ее на чистое покрывало положили, и какая громадная и мерзкая…

Я говорю:

— Разве вы не видите, что на нем одежда? Животные не одеваются, Эдит. Он — разумное существо, местный житель…

Она топнула ножкой. И говорит с отвращением:

— Все равно — крыса. Может, дрессированная. Это у вас на Земле Грома привыкли с помоечными крысами возиться?

— Вот что, — говорю. — Запомните такую вещь, Эдит. У нас в языке слово «крыса» имеет несколько негативный оттенок. Типа «пройдоха». А на мейнском арго «крыса» значит предатель, тот, кто пакостит своим. Поэтому, пока дешифратор не настроим идеально, я вас прошу местных жителей крысами не называть. Пусть они будут мыши.

Она скривилась.

— Ничего себе — мыши! Знаете, Марсэлл, если я вижу крысу, я ее так и называю. Я все вещи называю своими именами. Я всегда говорю правду.

— А я, — говорю, — не всегда. Вот, например, когда вижу злую дуру, иногда обращаюсь к ней «барышня». Этот вид вранья называется «вежливость». Короче, я надеюсь, что мы договорились. Вы варили кофе?

Дернула плечами.

— У вас какая-то странная кофеварка. Она не работает.

Эдит пристроила кофеварку на мой атлас разумных форм жизни, чтобы ровно стояла. Я ее поднял и потряс. В ней зашуршал сухой кофе.

Я говорю:

— У нас на Земле Грома, когда хотят кофе, сначала наливают воды, а потом включают кофеварку.

И она возражает очень логично:

— Но вы же не велели принимать душ!

Я вздохнул. Тут ничего нельзя было поделать.

Потом я готовил еду. Эдит сидела в углу на двух подушках, потому что побрезговала сидеть на койке рядом с крысой. Она мне сказала, что не может передвигаться по каюте, потому что у нее туфли скользят. В сущности, это было и мне, и ей одинаково удобно. Мне — потому что Эдит явно не могла выбраться в рубку без посторонней помощи, а ей — потому что я был просто вынужден теперь помогать ей во всяких бытовых действиях.

Готовить еду, в частности. Хотя во многих мирах нашей Галактики считается, что это дело особей женского пола. Но вообще-то, это больше позабавило Эдит, чем меня огорчило.

Я сварил кофе, сделал бутерброды, нашел пачку бисквитов и открыл банку джема. И когда кофе дошел, я увидел, что Мыш просыпается.

Начал он с носа. Зрелище. Глаза еще закрыты, а кончик носа уже шевелится и вибриссы уже нацелены на интересующий предмет — на кофейник. А потом он проснулся окончательно, хотя это сложно сделать быстро в таком полузабытьи от лекарств.

Но он проснулся, посмотрел на меня внимательно и пискнул.

Ребята, это было что-то! Язык у мышек фонетически очень сложный. Многие звуки произносятся в ультразвуковом диапазоне, слова выговаривать — не для человеческой гортани. Я думал, что строить дешифратор придется дико долго и мучительно из-за этого языкового строя. А он взял чисто — первое же слово.

Потому что слово было невероятно принципиальным для аборигенов. Исполненным глубокого смысла и мощной эмоциональной энергии. Сакрально значимым. Такие важные вещи ловятся на раз.

Мыш сказал «еда».

Глядя на меня. Вопросительно и серьезно.

— Еда, — говорю. — Ты голоден?

Попал в десятку. Еще одно очень значимое слово. Мыш издал утвердительный звук. И сел.

Забавно мышки сидят, не как люди, а как бы на корточках. Собираются в такой комочек и делаются больше похожи на крыс, чем когда-либо. Мышу, наверное, было еще всерьез больно, но он этого ничем не показывал, только смотрел на меня и водил носом. Я дал ему бутерброд.

Мыш взял обеими руками и сделал какое-то хитрое быстрое движение — вроде маленького прыжка сидя. Повернулся ко мне спиной и стал есть. Чудной местный этикет.

Эдит на это смотрела с омерзением. Я только надеялся, что у мышек принципиально другая мимика, поэтому Мыш не поймет. Ошибся.

Они очень чувствительные, мышки. Почти парапсихики в том, что касается эмоций. Все он понял. Но это потом.

Он был жутко голодный, я видел. Я поставил перед ним блюдо с бутербродами и бисквитов положил — и он съел почти все. Я налил ему сладкого кофе. Подумал, что надо было бы воды — но он вылакал кофе из чашки. Потом посмотрел на меня и принялся чиститься. Лизать ладошки и тереть щеки с вибриссами. Показывал, что закончил обед.

— Ну что, — говорю. — Ты — в порядке? Хорошо?

Взглянул на меня, пискнул:

— Хорошо.

Контакт как по маслу пошел. Если бы не Эдит, все было бы еще лучше.

Ну что сказать. Словарный запас у Мыша богатством не отличался — образование у него, похоже, было не гуманитарное. Но мы начали разговаривать и оба поняли, что договориться сумеем. На этом «еда» и «голод» дешифратор очень быстро раскочегарился, на удивление.

Я сел рядом с Мышом, и он как следует меня обнюхал. Я дал ему руки понюхать, потом он меня в нос понюхал, и Эдит на нас смотрела, как на парочку идиотов. Невдомек человеку, что у каждой расы свои любезности.

Потом Мыш сказал:

— Ты богатый, — я не понял, утвердительно или вопросительно.

— Да, — говорю.

— Много еды, — говорит. — Хорошая еда. Свет в гнезде, жена толстая.

Лицо Эдит надо было видеть. Она на Мыша посмотрела с ненавистью — я имел дурость подстроить ее дешифратор тоже, на всякий случай. А напрасно.

— Не жена, — говорю. — Просто самка.

Мыш ничего не ответил. По-моему, не поверил. Немного подумал и спросил:

— Как получилось, что гнездо упало сверху?

Озадачил меня. Я никак не мог придумать, как ему объяснить. Нужно было не только на доступном уровне, но еще и короткими фразами, потому что длинные совершенно не переводились. В конце концов говорю:

— Гнездо летает. Гнездо летело. Сломалось. Упало. Это плохо.

Мыш выслушал внимательно и присвистнул:

— Плохо. Очень.