Владимир Лещенко - Обреченный рыцарь
И повела этак плечами.
Фига зажмурился от такого соблазна.
– Не боись, на тот свет не утащу, – пообещала Аля. – Разве только в Ирий. Хотя… – Смерила епископа скептическим взглядом. – Куда тебе, греховодник, в Ирий‑то… Столько пакостей сотворил, сколько бед принес, что вовек не отмолишь…
У Ифигениуса душа так и зарыдала.
– Ну, Аля, помилосердствуй, – попросил чертенок. – Не видишь разве, он хворый и слабый. Еще от раны не очухался.
– Добрый ты, Бублик, – покачала головой птица алконост. – А ведь он твоих соплеменников из дому повыгонял. И скитаются теперь по белу свету, горемыки. Не стыдно тебе, тать?
Преосвященный свесил голову на грудь. Не стыдно ль? Да он сейчас сгорит от срама, обратясь в кучку никчемного пепла, не годного даже на удобрения.
– Может, перекусим? – осторожно предложил Бублик. – Ватрушки стынут.
– Ватрушки? – оживилась Аля. – С творогом?
– Ага! – радостно подтвердил сатиренок. – Такие, как ты любишь. С коричневой корочкой.
– Тащи! – запрыгала с лапки на лапку птаха, едва не развалив несчастный табурет (весу‑то в ней было преизрядно). – Да чтоб с парным молочком! Имеется?
– А то!..
– Ладно, – умиротворенно отвалилась от стола алконосточка. – Употешила душеньку на славу! Теперича вас тешить стану. Слышь, дед? Цени мою доброту. Не часто простому человеку выпадает меня послушать. – Повертела головой по сторонам и скуксилась. – Не, не стану петь, пока не приберетесь, – молвила твердо. – Я хоть и народная артистка, но работать в таком‑то сраче не стану! Ишь, непотребство какое развел! – набросилась на лешачка. – Раз взрослых нет, так и порядок наводить не след, да? А как гости дорогие нежданно‑негаданно нагрянут? Вот как я, к примеру.
Бублик виновато шмыгнул носом:
– Так я ж не знал…
– Должон был надеяться. И так прилетела с самого Океана‑моря, умаялась. А у вас мало что конец света грядет, так еще и пауки по углам не выметены, полы не вымыты! Ой, лихо мне, лихо‑о! Дед! – гаркнула на преосвященного. – Чего столбом стоишь? Бадью в зубы и к ключу по воду! Бублик проводит.
Ифигениус хотел что‑то возразить, но почувствовал, что язык онемел. А ноги как‑то сами собой зашагали в направлении деревянного ведра, а потом и к выходу.
Где‑то глубоко внутри него зашевелился червячок сомнения, что то, что он сейчас делает, ему чинить не пристало. Но кто‑то больший безжалостно раздавил червя, велев беспрекословно слушаться нахальную птицу‑девчонку.
Выйдя на крыльцо, с наслаждением вдохнул свежий, пропахший хвоей воздух.
Сатиренкова избушка находилась среди непроходимой чащи.
С трудом перебираясь через валежник, епископ пытался сообразить, как это его угораздило здесь очутиться.
Ну не на крыльях же он перелетел прямо из своих столичных палат Бог весть куда.
И главное – ничегошеньки не помнит.
Может, поскакал на охоту и, сверзившись с лошади, треснулся головой о дерево или камень? Но отчего его никто не подобрал и не отвез в Киев? Ведь не в одиночку он охотился, в самом деле? Такого просто быть не могло. Всегда выезжал в сопровождении двух, а то и трех десятков верных дружинников. Да с малым обозом, чтоб все было под рукой: винишко там, закусь какая, теплая одежда на случай дождя или холода.
– В аккурат здесь я тебя и нашел, – вдруг отвлек его от размышлений голос бесенка.
Находились на небольшой поляне с выкопанной посреди нее землянкой.
– Кто‑то тебя привез сюда и бросил, – продолжал Бублик. – Дивно, что не связали. Знать, не мыслили душегубства. Однако ж до мест, где обитают люди, отселе без проводника тяжеленько добраться…
– А где мы есть? – поинтересовался Кукиш. – Далече ль от Киева?
– Киев там, – махнул незнамо куда лешачок. – Далеконько будет.
Да уж, ценная информация, ничего не скажешь. Темнит нечистик. А что с него взять. Такая уж суть вражьей силы, чтоб людей путать и морочить.
– А до Берестова или Предиславина?
Назвал княжие села, чтобы хоть как‑то сориентироваться, но ответа не дождался.
– Вот отсюда воду черпай, – показал вместо этого Бублик лужицу, посреди которой бил ключ.
Воротясь в избу, они вооружились метлами и тряпками и принялись за дело.
Избушка была невелика и, как успел приметить владыка, из тех, кои здесь принято именовать «на курьих ножках». То есть на деревянных сваях, забитых для пущей устойчивости здания, вероятно по причине болотистой местности.
Убранство небогатое и не дающее возможности определить, кто тут хозяин и чем промышляет. Печка, полка с горшками и кувшинами, ухват с кочергой, стол с двумя скамьями да табуретом, на котором восседала алконост‑птица.
– Молодцы! – умиляясь их расторопности, вещала она.
И принялась напевать, задавая лад работе.
Во гор, во горнице! Во гор, во горнице,Во горнице два удалых молодцаПол метут, и пот с их капает лица.
Они метут, метут! Они метут, метут!Они метут, приговаривают,Тряпку с веничком нахваливают!
Ты ве, ты веничек! Ты тря, ты тряпица!Вы помощнички сноровистые,Сноровистые, покладистые!
«Что за глупые слова?» – дивился владыка.
Но еще больше поражался, глядя, как тряпки и веники, буквально вырываясь из рук, выполняют всю грязную работу, не давая им с Бубликом замараться.
– Умница, старикан! – похвалила Аля, когда дело было сделано. – Будут из тебя люди! Не пропадешь!
Что она имела в виду, епископ не понял. Однако похвалу принял с гордостью за себя. И он вот не лыком шит. Кое‑что умеет.
– Инда начнем, пожалуй! – решила чудо‑птаха. – А то, чего доброго, решите, что я петь не умею…
– Ми‑ма‑мо! – прочистила она горло заливистой руладой. – Ми‑ма‑мо‑ми‑и‑и! Эх, жаль, гуслей нет. Оно б лучше пелось и слушалось. Ну да ладно. На нет и суда нет…
Как у ласточки, у касаточки,На лету крылья примахалися.Так у меня – добра молодца,На ходу ноги подломалися.
У дородного добра молодцаКудри в три ряда завивалися.Во четвертый ряд – по плечам лежат,Лешаки меня теперь сторожат.
Ой, не жалко мне завитых кудрей,Только жалко мне стороны своей.Стороны своей, что покинутаСупротив воли душой сгинутой…
Кукиш заслушался.
Песня брала за самую душу. Прямо слезы навернулись на глаза. А с ними нахлынули воспоминания. Неявственные и расплывчатые…
…Их городишко, расположенный на самом берегу Понта Эвксинского, издавна почитался дурным местом. Задолго до того, как хан Аспарух привел сюда болгар и основал царство.
Легенды гласили, что однажды, в незапамятные времена, в близлежащие горы упала огненная хвостатая звезда. Содрогнулась от удара земля. И три дня и три ночи стояли в небе сполохи.
Длительное время не решались люди наведаться туда. Однако ж человеческое любопытство сильнее страха. Собралась кучка смельчаков и отправилась на разведку.
Долго ли шли, нет ли, но когда все‑таки добрались до места, то очам их открылась жуткая картина.
Одна из скал была расколота на две половинки, словно кто ее гигантским ножом разрезал и куски эти аккуратненько друг против дружки положил. И там, где сходились нижние концы половинок, в каменистом плато зияла круглая черная дыра. Камень по краям оплавился.
Разведчики и факелами светили, и камни бросали, чтобы узнать глубину того колодца, но дна так и не смогли обнаружить.
Когда же вернулись в дома свои, то вскорости все начали хворать, буквально истаивая на глазах родных, что свечки. И не прошло и полугода, как все и преставились.
А еще в тех краях стали объявляться диковинные звери, птицы и гады. Да такие уродливые, что смотреть тошно и боязно. Косули, волки и дикие свиньи о двух головах, треххвостые змеи, четвероногие орлы… И все настоящие гиганты. Знамо дело, всех тех уродцев бравые юнаки поубивали, но по негласному уговору к дыре той людям ходить было заказано.
Опасливо обходил это место и юный пастушок Константин, присматривавший за отарой хозяйских овец. Недавно осиротевший, он был рад, когда дядя по матери (как же его звали, запамятовал) пристроил парня к делу, определив в латифундию к ушедшему в отставку и поселившемуся здесь имперскому чиновнику. Денег ему господин не платил, но харч давал приличный и одежку тоже справлял за свой счет. Парню хватало. Он был непривередливый и нежадный.
К тому же сердобольный патриций позволил юноше учиться вместе со своими детьми. Правда, на положении мальчика для битья. То есть за каждую проказу юных аристократов или невыученный ими урок в назидание маленьким негодникам Константина секли розгами. Не сильно, конечно, больше для острастки. Экзекутор договорился с пастушонком, что бить будет легонько, но крику должно быть много. И мальчик орал от всей души. От этих упражнений, а также из‑за ежедневного общения с овцами, которое тоже велось на повышенных тонах (а как иначе в горах‑то), у него выработался приятный и звучный голос. Помимо того Константин выучился бегло читать и писать по‑латыни, а также на греческом и родном булгарском наречиях.
