Алексей Зубко - Сокрушительное бегство

— Прекрати!!!

— Извини, — чистосердечно раскаялся я.

Подобрав с земли тюбетейку, джинн натянул ее на голову по самые уши и, включив глаза на манер фар, нырнул в чернеющий лабиринт рукава.

— Вот так-то лучше, — вздохнул он, выбравшись из пиджака и запустив руку в карман. —А то в узел запутался словно шну…

Замолчав на полуслове, он побледнел, став почти прозрачным, и буквально выдернул из кармана руку с зажатым в ней кувшином. Хотя, не знай я, что собственноручно засунул туда именно серебряный кувшин с завязанным на узел горлышком, возможно, и не признал бы в извлеченном из кармана шедевре авангардного искусства пузатенькую обитель джинна емкостью ноль семь — ноль восемь литра. В настоящий момент она более всего напоминала теннисную ракетку, изготовленную пьяным кузнецом в абстрактной манере.

— У-у-у… судьба моя горемычная, сиротская-а-а… у-у-у… печаль горькая и беспробудная-а-а…

— Джинн, ты того… не очень. Не нужно так расстраиваться.

— А я и не расстраиваюсь, — безразлично ответил полупрозрачный дух. Вслед за чем набросил на ветку растущего поблизости дерева веревку, которую извлек из безразмерного кармана.

— Ты чего это надумал? — не на шутку встревоженный его поведением, спросил я.

— Ничего.

— Да постой ты! — Попытавшись удержать джинна, я пролетел сквозь него и чувствительно приложился шлемом о ствол дерева.

— Осторожно! — предупредил прорезавшимся голосом компьютер. — Не ковыряйтесь пальцем в носу. Обзорный экран закрывается.

Забрало с лязгом упало, заменив непосредственно виденную моими глазами картину качественной подделкой, то есть контролируемым компьютером изображением, передаваемым на экран, размещенный на внутренней стороне лицевого щитка.

Джинн тем временем закончил вязать петлю и попробовал, свободно ли она ходит. Результат проверки его не удовлетворил, он вопросительно посмотрел на меня:

— Мыло не одолжите?

— Мы восстановим твой кувшин, — пообещал я ему. — Или еще лучший, новый найдем. Золотой. Или хочешь — платиновый?

— Что мне за дело до презренного металла?! — воскликнул с пафосом джинн, возведя руки к небу.

— А хочешь лампу? Как та, что Аладдин нашел. Или лампочку? Будешь светить всегда и везде.

— Нет.

— А чего же ты хочешь?

— Уже ничего, — озираясь в поисках подходящего чурбачка, развел руками джинн. То ли он и в самом деле от отчаяния позеленел, то ли это сбоит настройка цветов на экране древнего шлема.

— Подожди! — В отчаянии я пошел на крайние меры. — Прочти лучше стих.

— Стих?

— Ну да, — подтвердил я. — Что-нибудь такое…

— Какое? — заинтересовался джинн.

— Ну не знаю. Кто у нас поэт в конце концов?

— У вас? Пушкин, Лермонтов, Есенин, — начал перечислять поэтов-классиков призрачный дух.

Я поспешил остановить его, пока он не добрался до современников:

— Погоди. Выбери стихотворение сам, как поэт.

— Короткое? — словно вспомнив что-то, спросил он.

— Если совместим прослушивание с движением, то можно и длинное… четверостишье.

— А… — Джинн растерянно открыл рот, видимо желая спросить, как это четверостишье может быть длинным или коротким.

— Погодь минутку. Сейчас тронемся в путь, и сразу начнешь приобщать к вечному и прекрасному… Все готовы? Потопали.

Затолкав многострадальный пиджак в мешок, я забросил последний на плечо и, за ухо оттянув ваурийского демона от Викторинии, смущенной его назойливым вопросом: «Фрук?» (как незаметно взрослеют дети!), последовал за Ольгой, возглавившей колонну.

Из динамика донесся громкий щелчок, прервавший монотонное статическое гудение и невнятное бормотание, Изображение затемнилось. От неожиданности я запнулся о кочку и едва не упал. Картинка вернулась, но разительно отличная от действительности.

Вокруг меня не невзрачные деревья, а пламенем трепещущие на ветру факелы. Трава уж не трава, а безграничный ковер с высоким белоснежным ворсом. Вместо идущей впереди Оленьки в паре метров от меня неспешно крадется крупная пантера столь темного коричневого окраса, что кажется почти черной.

Что это такое?

Попытавшись поднять забрало, я понял, что его снова заклинило и мне придется некоторое время созерцать мир в искаженном компьютерными фантазиями виде.

Дед Маздай с этим живет, и ничего.

Посмотрев на Тихона, я с удивлением обнаружил отсутствие видимых изменений в его облике. Видимо, компьютер нашел его внешний вид и без того достаточно необычным, экзотическим.

Как и говорил Маздай, Агата выглядит тигрицей, настороженно рыщущей из стороны в сторону, так что ее черно-оранжевая спина мелькает то тут, то там.

За моей спиной, почти прикасаясь ко мне пальцами протянутой вперед руки, неспешно шагает Викториния, которая выглядит так, будто вновь превратилась в человека, а одежды под рукой не оказалось. Нужно будет присоветовать валькириям: пускай запасутся на случай ее неожиданного превращения каким-нибудь одеянием. Или это необратимый процесс и можно не волноваться по пустякам?

«Вот бы на себя со стороны посмотреть», — подумал я и тут же озвучил эту идею для компьютера. Если даже изображение пойдет не сбоку, а сверху, то и это ничего — так дракон должен выглядеть еще лучше.

Изображение изменилось, но совсем не так, как я ожидал. Словно кто-то перенес камеру на Землю в юрский период, но почему-то в подозрительно бедный на растительность уголок, где лишь мхи под ногами да колючки за спиной. Мою команду электронный мозг проигнорировал, сославшись на временную глухоту, вызванную попаданием влаги на контакты.

Передо мной, гордо неся украшенную рогом голову и неспешно переступая ногами, идет небольшой цератозавр, чья спина волнообразно изгибается при каждом шаге. Даже в этом обличье Оля умудряется выглядеть привлекательно. Поразительно!

Тихон по-прежнему выглядит как ваурийский демон. Без всяких там графических наворотов и стилизаций под соответствующую эпоху.

Агата преобразилась в трехрогого трицератопса с роскошным костяным воротничком вокруг шеи и колоннообразными ногами, поддерживающими массивное тело и оснащенный шипами хвост, а Викториния — в прямоходящего тираннозавра, возможно, даже рекса, что больше подошло бы принцессе.

— Кх-кх… — залетев вперед меня, нарочито громко откашлялся джинн, представший в образе крылатого птеранодона. На его небольшой голове кумачовая пилотка, из-под которой торчат: вперед — длинный широкий клюв с множеством острых мраморно-белых зубов, назад — костяной гребень, изогнутый к спине, словно кривой турецкий ятаган.

— Что?

— Уже можно?

— А… — На мгновение я растерялся. — Ах да! Конечно. Приступай.

— Притча, — оповестил дружно шагающую аудиторию призрачный поэт-философ, — про караван и злобного погонщика. «Кто шагает дружно в ряд? Пионе…»

— Вах! — испуганно всплеснул руками джинн. — Слезно прошу простить меня — перепутал. Это не тот стих. — И, сменив пилотку на тюбетейку, продолжил: — Слушайте же притчу.

Через пески шел караван, Его погонщик вечно пьян.

В том караване верблюды, Уж день какой все без воды.

Томятся жаждою, страдают, Чрез силу ноги переставляют.

Ярится погонщик, слюною брызжа, Им в морды своим перегаром дыша.

Он выпил вина, он дерзок и пьян. «Оазис уж скоро, там пери, кальян, —

Погонщик нахально верблюдам сказал, — А вас же — на мясо». И всех оплевал.

На спину тому и на горб, второму же в носи на очи,

А этому под ноги плюнул — не сталось на большее мочи…

Вздохнули верблюды, обиду покорно снеся.

«На пери твою и кальян, тяжелую ношу неся, —

Сказали они, — горбом своим заработали мы».

Но нашелся один, он возроптал: «Мы не рабы, рабы не мы».

И вспенилась кровь, распрямились горбы,

И стал полон рот горькой от жажды слюны,

Плюнули дружно — все как один. Так и погиб их злой господин.

А древней сей притчи суть такова: Не плюй на того — в горбах чьих вода.

Читая свой стих, джинн раз за разом сбивался с торжественной декламации на напевный речитатив, в его исполнении более похожий на вой страдающего острой зубной болью волка. Вот почему, когда на последнем протяжном звуке «а» из его клюва вырвался надсадный вопль: «…а-а-а!!!», я сперва не придал этому значения, приняв это за финальный штрих его своеобразной манеры исполнения. Но тут до моих ушей дошел стремительно нарастающий гул, я обернулся и…

Кажется, мне удалось даже заглушить джинна.

— А-а-а!!!

ГЛАВА 24

Конкурент

Все в конце концов говорят мне «Привет», но еще никто не сказал «Прощай».

Олимпийские рекорды — величина столь непостоянная, что вспомнить время, которое удалось показать лучшему из лучших бегунов на стометровой дистанции, мне не удалось. Но в одном я уверен на сто процентов: окажись он рядом, с секундомером в руках, ему осталось бы лишь застрелиться с горя.