Олег Пелипейченко - В Греции всё есть
Пандора закусила от нетерпения губу и склонилась над ящичком.
— В отличие от своей сестры это создание, — указал пальцем титан, — чуть ли не худшее из того, что было в шкатулке. Ей легко доверяются, постепенно она занимает всё больше и больше места в жизни человека — а затем заменяет собой жизнь. Всю, без остатка.
— Ты шутишь? — Пандора бросила на мужа взгляд исподлобья. — Посмотри, какая она маленькая и слабая! У неё всего одно крылышко!
— Да уж, прибедняться она любит. Обожает, когда за неё хватаются, когда её лелеют… А ты посмотри ей в глаза.
Пандора наклонилась, вгляделась в нахохленный комок — и в ужасе отшатнулась, прижав ладонь к губам:
— Она… она пустая!
— Ага, заметила? — хмыкнул титан. — Я вообще удивляюсь, как это она не успела выскользнуть — растерялась, наверное. Она на одном крыле порезвее иных двукрылых будет. Это при мне она такая смирная, а от тебя сбежит при первой же возможности. Значит, так: ящик не открывать. В руки не брать. В его сторону не глядеть! В мегарон вообще не входить! А я пока попробую исправить то, что ты натворила — может, ещё не всё потеряно… Ты поняла?
— Не сомневайся! — горячо заверила его Пандора. — И пальцем не прикоснусь!
— Надеюсь, — буркнул титан, забирая шкатулку и выходя из спальни.
* * *По просёлочной дороге двигалась странная процессия: шестеро дюжих парней, сопя от натуги, волокли на плечах разжиревшего здоровяка, связанного по рукам и ногам. Голые торсы лоснились от пота. Седьмой, щуплый десятник в запылённом хитоне, с хмурым видом шёл чуть позади и вполголоса задавал счёт. За спиной у него болталась связка лёгких копий.
Брюхо упакованного толстяка мерно колыхалось, масленые глазки довольно жмурились.
— Ну вы, там, поосторожнее! — угрожающе заревел он, когда один из носильщиков случайно споткнулся. — А то как спрыгну на землю — всем достанется! Ох, что будет, что будет…
Провинившийся парень на ходу поправил свисавшую с плеча мясистую ягодицу и, слегка пошатываясь, зашагал дальше. Толстяк тем временем ловко извлёк пальцами из-за пазухи влажный ломоть сыра и громко зачавкал.
Встречный путник, хорошо одетый мужчина с завитой бородой, сошёл на обочину и с удивлённым видом следил, как проплывает мимо связанная туша.
— Это что за явление? — полюбопытствовал он.
— Пленного переводим из одной тюрьмы в другую, чтоб ему… — скривился от омерзения десятник. — Антеем зовут; может, слышали?
Прохожий кивнул.
— А что ж не на повозке?
— А вдруг перевернётся? — двинул плечами старший.
В это время под ногу того же носильщика попал круглый камешек, и его опять повело в сторону. Толстяк подавился очередным куском сыра, выронил ломоть и с ужасом вцепился в плечо ближайшего парня.
— Спрыгну… Вот теперь точно спрыгну… — пролепетал он.
Старший нехотя остановился, сплюнул под ноги и зевнул. Несколько минут он терпеливо дожидался, пока его воины поменяются местами и разместят пленника поудобнее. В какой-то момент ему почудился глухой печальный звук — будто вздохнула сама земля.
Поединок
Глаза девушки нервно перебегали с одного станка на другой. Тишина, пронизывающая воздух тысячами нитей, сдавливала голову.
— Выбирай.
Улыбка Афины была безукоризненной. Впрочем, безукоризненность выходила у неё сама собой, богиня меньше всего заботилась о внешнем впечатлении. Мыслями она сейчас находилась в Этолии, в одной из долин, где звуки флейты, пока ещё нестройные и сипловатые, с утра метались над растрёпанными травами, а непривычные к инструменту пальцы…
Хотя это неважно.
Поджав губы, Арахна повернулась к сопернице и не глядя ткнула рукой в сторону одного из станков.
— Этот.
Афина безразлично пожала плечами и направилась в другой угол.
Пурпурные нити основы походили на тонкие закатные лучи. Слегка шершавые на ощупь лучи. Она провела пальцами по раме, настраиваясь на работу. Рисовать наброски в воздухе или прямо в памяти богиня не стала: выигрывать интересно, когда возможности равны хотя бы до некоторой степени. Впрочем, общий план изображения возник в голове почти сразу: фантазия у дочери Зевса от рождения была великолепной, и экспромты ей всегда удавались полной мерой. Подхватив ловкими пальцами челнок, Афина уверенно потянула на себя кончик нити…
«Что я наделала?!»
Кляня себя за малодушие, она мотнула головой, отгоняя навязчивый страх, но тот не уходил. Сомнение грызло её изнутри, отбирало силы у напряжённых мышц. Вот уже опускаются руки, пальцы с трудом удерживают челнок, глаза перестают видеть будущую картину, на её место приходит пустота, и единственная мысль бьётся о стены своей клетки: «Что же я наделала?!»
На мгновение она прикрыла глаза и с силой выдохнула.
«Молчать!»
Вспыхнула боль в закушенной губе. Испуганный страх забился куда-то в уголок сознания и умолк. Грудь охватило холодом, эмоции исчезли, и мысли опять потекли ровно и спокойно.
«Не думать, а делать. Сосредоточиться на работе. Уйти в работу. Стать работой. Ты уже сотню раз думала об этом. Ей доступен идеал — значит, её можно превзойти, только самой став идеалом. Другим идеалом. Сотворить другой идеал из себя.
Вот только хватит ли материала?..
Молчать!!!»
Да, всё в порядке, рассеянно отметила богиня. Каждая нить заняла изначально предназначенное ей место. Тканые портреты родичей-олимпийцев были безукоризненны. В них ощущалась та неуловимая доля незавершённости, отклонения от идеала, которая заставляет зрителя исправлять взглядом мнимые недоработки и становиться невольным участником сюжета. Оригинальная стилизация — ещё одна привычная находка-экспромт — делала фигурки на полотне даже более живыми, чем отражения прообразов в серебряном зеркале. Совершенство. Как обычно.
Тем не менее Афину не покидала непонятная тревога. Богиня всегда знала, что может проиграть только чудом. Впрочем, если бы действительно произошло чудо и победа досталась сопернице — дочь Зевса это удивило бы и позабавило, но не огорчило и уж тем более не обеспокоило: просто мир наконец повернулся бы к ней очередной, пока ещё незнакомой гранью. Но сейчас явно происходило нечто неестественное, и больше всего её тревожило, что источник беспокойства оставался неизвестным.
Закончив ткать, она тщательно расправила неровности, пригладила на левой стороне золотые ворсинки, отступила на шаг и начала осматривать полотно ряд за рядом, словно читая книгу.
Безукоризненная работа. Я опять победила.
Афина в последний раз пробежала глазами по драгоценному рукоделию и в первый раз за всё время повернулась к станку соперницы.
Длинная пауза. Ещё пауза. Странно. Это какой-то подвох?
Контуры фигурок на ткани намеренно упрощены, светлые участки фона каждой сценки похожи на выцветшие пятна. Лишь кое-где золотые и серебряные искорки поблёскивают среди шёлковых и даже обычных суровых нитей. Ну почему же так неряшливо-то? Вот здесь, например, надо было… Не пойму. Что здесь надо?..
А ничего, мелькнуло в голове у растерянной Афины, когда она наконец собралась с мыслями и внимательно изучила детали. Всё, что нужно, здесь есть. На синем полотне соперницы положение и порядок нитей казались случайными, но от этого картина становилась даже более живой. Удивительно, но по сравнению со сценками, вытканными девушкой, сюжеты богини выглядели всего лишь игрой золотых статуй. Да, портреты Арахны были так же несовершенны, как и люди, как и боги — и именно поэтому жили сами по себе. Для самостоятельного существования им не требовалось человеческое воображение.
И ещё в них была Любовь. Её сопернице удалось вплести в свою картину настоящее живое чувство.
Вот Дионис — всегда нахальный и самоуверенный горлопан, вечный юноша, положил голову на колени обнажённой Ариадны, а та склонилась над ним и проводит волосами по его лбу. А это — дядя Посейдон. Не великан с горящими неистовой синевой глазами, а бородатый добряк. Вот он нежно целует шею Эфры, а та в изнеможении склонила голову набок и прикрыла глаза. Через несколько месяцев родится Тесей, но сейчас любовники меньше всего думают об этом.
А вот и отец. Вместе с Ламией. Тогда еще — человеком. Ламией, правительницей Ливии.
Нет, не правительницей — просто девушкой.
Против воли Афина покраснела, волнение стиснуло грудь. Ей впервые остро захотелось — вот так, не рассуждая, выбросив все мудрые мысли из кудрявой головы, под звуки отброшенной в сторону, но не умолкающей флейты, где-то далеко, в этолийской долине…
Полотно пурпурного гобелена пожухло и съёжилось осенним листом. Развеяв мановением руки кучку бурых волокон, богиня опять перевела взгляд на другой станок и громко произнесла:
— Арахна, дочь Идмона, я признаю себя побеждённой в нашем состязании и славлю твоё мастерство!
