Сага о Головастике. Изумрудный Армавир - Александр Нерей
— Пусть будут твои. Ты же сам вчера им бананы грузить помогал. Ну, где-то в районе…
— Какие бананы?
— Жёлтые. Ты ещё с их кожурой отплясывал. На пороге нашем ещё один ящик стоять должен. И песни вы распевали. И стихотворные анекдоты травили.
— В том-то и дело, что распевали и травили. Распивали, распевали и травили. В таком порядке. Только я ничего этого не помню. Мы же всё в твоей комнате делали. Ты же не должен забыть. Стоп. А ты сам, где вчера весь вечер ошивался? Не помню, чтобы ты с нами за столом был.
— Здравствуйте вам. А кто Мишку Косолапого рассказывал? А кто с Серёжкой сидел?
— Попался. А ну выкладывай всё, что знаешь, — обрадовался папка, как мальчишка. — Какие мы там песни распевали? Которые за душу брали. Некоторые смешные были. Даже мамка и бабуля смеялись. Уж это я помню.
— Мне-то откуда взрослые песни про жало знать? — проболтался я, сам того не желая. — Не-не-не. Даже не думай. Я ни про какие жала песен не знаю. Я только солдатские знаю.
Но было поздно. Родитель сначала замурлыкал мотивчик, на который я исполнял бесконечную песенку, а потом и слова припомнил. Подсказала-таки его неугомонная душа. Наверное, чтобы отвлечь от грустных воспоминаний о погибшем старшем брате, оказавшемся и живым, и… Младшим.
— А потом и сыновей нарожала! Не боится с тех пор она жала! — орал папка вполголоса с порога, а мамка пыталась утихомирить его, думая, что он такой весёлый с похмелья.
Наконец, она вытолкала его за калитку, чтобы удалился на работу, а я поспешил прикинуться спящим.
«Помнится, одиннадцатый хвастался, что его папка поёт строчки из этой песенки. И что он, интересно, скажет, когда узнает, что она теперь целиком по моему миру гуляет? Ни в жизнь же не поверит, что это я её запустил. А что я ещё запустил? Эк вчера женские страдания выводил. Ничуть не хуже мужских. И там, и там было над чем прослезиться», — размышлял я, думая, что убедил мамку в том, что сплю.
— Вставай, — прозвучала команда, означавшая начало новых расспросов и претензий на большее ко мне родство, чем родство родного отца.
— Твои. Твои родственники вчера приезжали, — вырвалось у меня, почти грубо.
— Кто бы в этом сомневался, — как само собой разумевшееся, сказала мама. — На кой отцу напомнил о песне?
— Всё равно бы вспомнил. И зачем вы меня будите?
— Кое-что маме объясни и собирайся в школу. Начни с того, откуда ты ещё утром знал, что у нас гости будут? Уроки же ты ещё в школе сделал. Я сама портфель проверяла. И кто меня надоумил пирожков на вечер напечь? Ни я, ни бабуля об этом не помним. И откуда у нас обезьянья закуска взялась с пепси-колой? Братья мои привезли? А то Мишка уже завтракает жёлтыми шкурками, — озвучила мама список вопросов.
— Ты что, не помнишь, что я вчера допоздна гулял и пришёл, когда ты уже Серёжку укладывала? — попытался соврать и отделаться от допроса.
— И где тебя тогда носило? — сразу нашлась мамка. — Я тут то с бабулей воюю с самого утра, то с родителем твоим. А, оказывается, с тобой нужно.
— А бабушка тебе чем насолила? — обомлел я, а заодно попробовал отстранить от себя рентгеновский аппарат в мамкином лице.
— Ей вчера казарма пригрезилась. Будто бы наш дом стал безразмерным, и в нём солдатики какие-то отплясывали и песни свои горланили. Но я-то из ума не выжила. Хотя, конечно, кое-что необъяснимое тоже вчера видела и чувствовала. Вроде как, папку своего покойного видела, только живого и грустного. Как на фотографиях довоенных. Но это оттого, что мой брат его напомнил. И самогон его тоже особенным оказался.
И как только вчера всю четверть выпили? Кто-то помогал, что ли? Ужас. И почему голова с утра не болит, понятия не имею, — причитала и причитала мамка, позабыв о своих претензиях на родство со мной-суперменом и Николаем.
— Даёте, — вздохнул я, увидев, как бабуля, вернувшись после утреннего кормления всего нашего хозяйства, снова сошлась с мамкой в словесном поединке.
— То сыночки мои были! — атаковала она мамку. — Все мальчишки. Они и на лица одинаковы были. Все десять или даже больше. Как близнецы. В гимнастёрках все. Плачут и поют. Поют и плачут. А Васька с Николаем тоже плачут и танцуют. А остальные мои детки и Гришка только хлопали и смотрели на меня и на них. Я тоже плакала. А на сердце такая отрада была. Такая отрада!
Сейчас же к Варваре побегу. Она же знахарка у нас. Пусть растолкует, какой это самогон был. Я же такая радостная была, будто бы видела всех глазами, а не первачом тем проклятым. Прости, Господи.
— Батюшки, — только и смог я выдохнуть, когда осознал, что вчера происходило на самом деле.
«Оказывается, Угодник не один приходил. Все его близнецы здесь были. Души его близнецов со всех миров в гости приходили. И Дед. Или оба моих деда? И Григорий Федотович, и Андрей Николаевич. И все бабулины дети. А где мои глаза были? Куда я ими смотрел? А душа? Она же трезвая была. Почему не ёкнула? — завертелась в моей голове метель из припозднившихся озарений и возмущений, отчего я перестал слышать всё ещё продолжавшуюся перепалку бабули и мамки. — Так я же не смог бы тогда быть самим собою. Песни бы точно пел, как тот Робертино Лоретти. Про анекдоты уже не говорю. Ай, душенька. Ай, молодец. Сокрыла от меня всех гостей. И правильно, — сменил я гнев на милость, когда представил, чего бы натворил, если бы увидел бабулину казарму с её сыночками-солдатами, подпевавшими мне. — Спасибо миру. Спасибо душе. Всем спасибо за вчерашний праздник Жабы. Или, всё-таки, праздник души?»
Я неосознанно оделся, позавтракал и, взяв портфель подмышку, вышел на улицу. То, что было ещё очень рано, меня нисколечко не волновало, а вот то, что я предыдущий день и вечер провёл, как белка в колесе, и успел столько наворочать, что и с утра голова кругом, меня обеспокоило.
«Будто
