Игорь Мерцалов - За несколько стаканов крови
— Дайте тему — и спокойно слушайте речь! Сэр Бобби не подведет.
Яр сделал вид, что готов сменить гнев на милость.
— Кхм… ну, потрудись на благо независимости! Тема: простые кохлундские труженики обнаруживают историческую фальсификацию и гневно бросают ее в лицо клятым имперцам.
— Замечательная тема, ваше превосходительство! — просиял «сэр» и потер руки, забыв, что одна из них забинтованная. — На такие темы надо романы писать! Политически грамотному разумному по такой теме пройтись проще, чем собаку раздразнить. Извольте заслушать!
Обогнув онемевшего от такой наглости пана атамана, он выскочил в пространство между двумя шеренгами и понес:
— Кохлундцы! Братья! Каждый из вас в сей знаменательный час задается вопросом: каков высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали? Прекрасный вопрос, сограждане, и прекраснее может быть только ответ на него, ибо высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали, по прозорливому замечанию нашей всенародно любимой заступницы госпожи Дульсинеи…
Под звуки бравой ахинеи Яр, Персефоний и Блиска сели в брику и покатили прочь. «Сэр» Бобби отскочил с дороги и проводил отъезжающих оторопелым взглядом, однако речи не прервал ни на секунду.
Лошади весело влекли облегченную брику, однако выбраться из Новосветска оказалось неожиданно сложно. Село бурлило. Здоровая коммерческая сеута сменилась нездоровой политической. Обитатели центра контрабанды, словно шальные, забросив доходные дела, бегали из дома в дом, мельтеша под самыми копытами и пугая лошадей криками:
— Власть! Приехали! Ховайте!
Что «власть»? Кто приехал? Для чего прятать? То ли из брики не все было слышно, то ли местные понимали друг друга с полуслова, но с облучка все это смотрелось сущим бедламом.
Но вот донеслось откуда-то внятное:
— Верное дело, сэр Добби уже доложил кому надо! Манья Асфиксевна уже слегла, а Кальяна Дурьевна готовит подарки новому пану атаману, и сэр Добби ей уже присоветовал компрометирующую косу распустить…
По-видимому, «власть — приехали — ховайте» означало примерно следующее: власть поменялась, потому что приехали посланцы Викторина I Победуна, а потому сторонникам госпожи Дульсинеи нужно срочно ховать, а что — они сами хорошо знают.
Потом повстречался и сам «сэр»: он торопливо шествовал в окружении изрядной толпы, ловящей каждый звук его речи. Завидев брику, он тотчас ткнул в нее забинтованным пальцем, и теперь каждый встречный считал своим долгом поклониться проезжающим и произнести что-нибудь вроде:
— Слава вице-королю!
Или:
— Да здравствует гетман!
Кое-кто второпях или с непривычки выдавал что-нибудь наподобие:
— Народ с его вице-гетманством едины!
Флажки с косою повсюду срывали, а флажки с репейником поднимали повыше; несмотря на жаркий день, над многими трубами закурился дымок, понесло горелой бумагой; а один гражданин, в широченных шароварах с розовой подпояской, даже гаркнул:
— Позор Дульсинее! — Но тут уж сразу видно: перестарался, на него многие посмотрели с осуждением — мало ли, как оно завтра повернется.
«А ведь повернется, и уже сегодня, — подумал Персефоний. — Ведь там-то, на площади, другой „сэр“, видев казначейский бланк, вывел прямо противоположное. — Ему вспомнилась Ссора-Мировая, и сделалось тоскливо. — Тут может почище выйти, чем у Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем. Там по глупости, а тут за деньги!»
— Хоть бы они колотить друг дружку из-за нас не кинулись, — промолвил упырь, глянув на берендея в робкой надежде, что тот скажет: нет, ну что ты!
Но пчеловод ответил:
— Обязательно кинутся. Не сегодня, так завтра. — И в глазах его промелькнуло что-то бригадирское, когда он добавил: — Только мы-то тут при чем?
Глава 2
ПЛОХАЯ КНИГА И ХОРОШАЯ СКАЗКА
Видно, кровь, полученная преступным образом, лишает сна. Персефоний чувствовал страшную усталость, однако перед закрытыми глазами его проносились видения пережитого, в голове теснились мысли, и не было ему покоя. Он мучился полуденной жарой под навесом брики, тщетно ожидая освежающего забвения.
Вскоре после полудня показалась деревенька под названием Ревизовка. Здесь Персефоний расстался с берендеем и русалкой, хотя те и предлагали ему проделать часть пути вместе.
— Я хочу побыстрее попасть в Лионеберге, — ответил молодой упырь на их уговоры.
Расстались по-дружески. Яр на прощанье подарил ему свою пчеловодческую справу.
К вечеру жара стала совсем невыносима. Солнце, так радовавшее на восходе и на закате, жгло, упырь себя чувствовал сущим кочегаром, пропеченным и усталым. Он полуослеп, и вместо настоящей Ревизовки, в которой, если честно, смотреть было особенно не на что, видел какой-то зловещий потусторонний пейзаж, затопленный жидким огнем. К счастью, его приютили в первой же хате, постелили в погребе и дали отдохнуть. Наконец ему удалось заснуть, и он проспал до глубокой ночи. Поднявшись, позвал домового и щедро расплатился за постой. Домовой, малый хмурый, стал после этого разговорчивее и рассказал, как быстрее добраться до Лионеберге.
Оказалось, что Ревизовка расположена недалеко от Майночи. Доставить упыря в город подрядился сын овинника. Дорога была недлинная, но, поскольку выехали поздно, до Майночи добрались только к рассвету. Молодой овинник довез пассажира до гостиницы, в которой упырь передневал, заняв полуподвальный номер с плотно закрытым оконцем.
И опять сон не шел. Персефоний лениво подумал, не послать ли за свежими газетами, чтобы занять мысли, но вспомнил вдруг, что у него так и остался экземпляр «Томаса Бильбо» журналиста Носа — он держал книгу в руках, когда все закрутилось, и невольно положил в карман. Приподнявшись на локте, Персефоний дотянулся до наброшенного на спинку стула сюртука и достал книгу. Поначалу он читал с недоверчивой настороженностью, потом с настороженным недоверием и, наконец, с полным недоумением.
Это был не тот уже издававшийся в свое время посредственный перевод с механической заменой «империи» на «Накручину» и купюрами. На сей раз «переводчик» потрудился изрядно.
Начал он с того, что заставил Томаса Бильбо придирчиво интересоваться отметками сыновей, пересыпая поучительный монолог то цитатами из античных авторов, то поговорками, которые называл «народными остротами», вроде: «Ученье — свет, а неученых тьма». Простап и Ондатрий («кипела кровушка в жилах молодецких, играли мускулы литые под рубахами, жаждали хлопцы показать батьке силу богатырскую») дали отчет, перечислили постигнутые науки, после чего наконец-то произошла известная потасовка, за описание которой «переводчик» в сноске поблагодарил некоего моряка: тот якобы в дальних плаваниях овладел секретами борьбы джиу-джитсу и по возвращении, надо думать, как маленький, разболтал их первому встречному, то есть автору книги.
«А Гигель тут при чем?» — мысленно спросил Персефоний.
Последовавший затем рассказ об учебе Простапа и Ондатрия в старгородской бурсе был выполнен в духе закордонских романов и читался занятно, только коробил временами мимоходным, как бы само собой разумеющимся упоминанием восточного варварства в сравнении с западной цивилизованностью. Оказывается, Ондатрий, пробравшись к панночке, был поражен не ее красотой, а великосветским обращением, чистоплотностью, модным парфюмом (интересно, откуда «варвар» мог узнать, что парфюм именно модный?) и общей начитанностью.
Так и дальше: упоминал «переводчик» одежду — она была допотопной и грязной, описывал внешность — населял бороды вшами, изображал пейзаж — не забывал упомянуть, как все запущено и бестолково использовано. От его описаний трапез (вернее было бы сказать — попоек) запросто мог пропасть аппетит даже у упыря.
Зато на Западе царили чистота, культура, порядок и полное торжество разума над инстинктами. Про нищету, эпидемии, религиозные войны, буйство инквизиции, политическую подлость, бесчинства в колониях и проч. и проч. «переводчик» если и знал, то предпочел забыть.
Страна Зазнобия, в которой происходила значительная часть действия, при таком подходе оказывалась в очень двусмысленном положении: выигрывая перед козацкой ордой, она в той же мере проигрывала прочему Западу; так и сквозило во всяком упоминании о ней, что вот если бы зазнобцы были полноценными забугорцами, вот тогда бы совсем было хорошо.
Перед самым походом Томас Бильбо сознался сыновьям, отчего у него такое нетипичное для козака имя: оказывается, он заморец. В молодости он сопровождал посла в дикую восточную державу, в Накручине страстно влюбился и остался жить «в этой варварской стране» (Томас вообще часто употреблял словосочетание «эта страна»).
