Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Важно, — мягко сказала Милана, — что я поняла одну вещь. Я не хочу, чтобы меня возвращали назад. Ни в мой век, ни в мой город, ни в мою старую жизнь. Потому что тогда… я потеряю тебя.

Он замолчал. Просто смотрел. В его глазах отражалось всё: баня, колодец, мыло, дом, её лицо, Пелагея, деревня — как будто он впервые целиком увидел свою жизнь.

— Значит… — выдохнул, — это… не просто дурацкая шутка судьбы?

— Нет, — сказала она. — Это очень серьёзная шутка.

Он вдруг, несмотря на боль, улыбнулся — по-настоящему, не своим коротким, сухим, как щелчок, усмешкам, а гибко, тепло.

— Тогда, — прошептал, — как только я встану… я пойду к батюшке. И… скажу, что… хочу, чтобы ты… была… — он запнулся, искал слово, — официально моей бедой.

У неё в горле завязался узел.

— А до того, — прошептала она в ответ, — я буду твоей неофициальной глупостью. И не дам тебе умереть, воевода. Даже если придётся ругаться с богами.

— Мне… подходит, — кивнул он.

Она всё-таки не удержалась: наклонилась и поцеловала его — не в губы, нет, — в лоб, чуть выше повязки, там, где кожа была горячей, живой и упрямой.

— Спи, — сказала. — Мы ещё поругаемся. У нас впереди целая жизнь.

Пелагея на пороге шмыгнула носом, но улыбалась так широко, что казалось — вот-вот распахнёт окно, чтобы поделиться этой улыбкой с миром.

* * *

Вечером к знахарской избе подошёл батюшка. Постучался и вошёл, как человек, который понимает: он сейчас станет свидетелем чего-то важного.

— Слышал, — тихо сказал он, глядя на спящего Добрыню и сидящую рядом Милану, — что ты его с того света вытащила.

— Я его… просто держала за нитку, — устало улыбнулась она. — Назло всем.

— А он, — батюшка кивнул на лежащего, — тебя держит. Это видно.

Он помолчал, потом вдруг спросил:

— Ты… думаешь… долго ещё здесь будешь? В этом мире?

Вопрос пришёл с той глубины, о которой она старалась не думать. Про «попаданцев» никто, кроме неё, не знал, но иногда… иногда в глазах стариков мелькало такое, будто они чувствовали: это не совсем обычная баба.

Милана вздохнула.

— Если честно, батюшка… я не знаю. Я не хозяин этого билета. Но если мне дадут выбор… я останусь.

— Почему? — мягко.

Она посмотрела на воеводу. На Пелагею, заснувшую на лавке. На свои руки — в шрамах, трещинках, но сильные.

— Потому что здесь я нужнее, — сказала она просто. — Там, откуда я… — она замялась, — там без меня справятся. Там другие… такие, как я. А здесь… — она развела руками, — здесь мыло вызывает подозрение. Значит, работы у меня — до смерти.

Батюшка тихо усмехнулся.

— Значит, если Бог даст… — произнёс он, — я буду готов. Когда вы… — он выделил «вы» особо, — скажете, что хотите перед Ним стать вместе.

— Ох, батюшка… — Милана прикрыла глаза. — Это вы сейчас про то, о чём и думать страшно.

— Страшно — не страшно, — пожал он плечами, — а вдовой всю жизнь не будешь. Ты ж не про покой создана. Ты про жизнь.

Она молчала. Но где-то внутри… согрелось.

* * *

Ночью ей впервые за долгое время приснился не автобус, не сирена, не разорванные тела на каталках.

А баня. Смех. Вёдра. Пелагея с веником. Добрыня, который, спотыкаясь о ведро, всё равно идёт вперёд, потому что там — она.

Она проснулась от того, что кто-то сжал ей пальцы.

— Ты… — хрипло произнёс он, не открывая глаз, — не исчезла.

— Не дождёшься, — ответила она. — Я упрямая. Если уж привязалась, то всё.

И это был, наверное, первый раз, когда она сказала это не старому миру, не своей скорой помощи, не врачебному долгу — а человеку.

* * *

Утро встретило деревню запахом каши, дымом из бань и слухом, который расползался быстрее дыма:

— Говорят, барыня Милана с воеводой…

— Говорят, она его спасла…

— Говорят, он её теперь никому не отдаст…

— Говорят, батюшка хмыкнул и крест почесал…

— Говорят, свадьба будет…

— Говорят, — веско сказала Домна, расправляя чистые простыни, — что думать раньше времени — вредно. Но если так пойдёт — нам всех девок придётся мыть каждую неделю. На всякий случай.

Улита фыркнула:

— А чего? Пускай ко всем такое счастье липнет. Сначала мыло, потом воевода. Вон у барыньки как хорошо вышло.

* * *

Милана сперва пыталась отмахиваться. Головой понимала: до счастливых финалов ещё жить да жить, приказная изба не дремлет, мир всё ещё опасен и перекособочен.

Но когда вечером, уже более-менее окрепший, с самым нахальным видом из возможных, Добрыня потребовал:

— Принесите мне мыло. Я хочу, чтобы меня вымыла сама «еретичка»,

— она поняла, что этот мир, каким бы древним и диким ни казался, дал ей то, чего не дал родной: право быть слабой иногда. Рядом с тем, кто не боится её силы.

Она зачерпнула тёплой воды, намылила руки, подошла к его постели.

— Ты понимаешь, — сказала, глядя сверху вниз, — что после этого ты официально становишься моим пациентом до конца жизни?

— Понимаю, — кивнул он. — И согласен.

— И что я буду мыть тебе голову даже тогда, когда ты станешь старым, брюзгливым, седым стариком?

— Если ты будешь рядом, — ответил он, — можешь делать что угодно.

— Ну всё, — вздохнула она. — Диагноз: клиническая любовь. Лечить… наблюдением.

Она провела мокрыми пальцами по его волосам, вспенивая мыло, а он закрыл глаза и впервые в жизни позволил себе просто… быть.

Не воеводой. Не человеком, который решает, где кому стоит жить и умирать. Просто мужиком, которому досталась баба, способная устроить революцию из-за куска мыла и зимней простуды.

* * *

Где-то очень далеко, в другом веке, другой Людмиле, возможно, в этот момент снился странный сон: деревня, баня, воевода, который наступает на ведро и улыбается.

Но здесь, в Русском царстве, XVII века, всё было по-настоящему.

И история уверенно шла к своему завершению: оставалось ещё совсем немного — выстоять перед очередной бумажной бурей, продержать новый уклад, дать