Александр Сивинских - Проходящий сквозь стены
Из любой могли появиться враги.
Иногда появлялись. Себе на беду.
Представления о расчистке пути были у Стукотка пугающие. Примерно как у зерноуборочного комбайна. Там, где он прошел, не должно было оставаться ничего живого, расположенного вертикально. За исключением нас.
И не оставалось.
Он жал и молотил. Встречные кракены, сильные, подвижные, готовые, кажется, сокрушать кулаками железобетонные укрепрайоны, при нашем приближении вдруг замирали в нелепых позах. Превращались в странные безжизненные фигуры, с которыми можно было делать что угодно. Стукоток походя ломал их, как сухое печенье. Именно ломал, именно как хрупкое сухое печенье. Они осыпались за его спиной на пол, рассевая по сторонам множество крошек. К тому моменту, когда я добегал до этих сахарных бисквитов, испеченных в виде человеческих фигур, они вновь обретали нормальную плоть и кровь. И эта горячая кровь с неожиданной силой начинала бить из разорванных сосудов. Почти всегда — в меня. И в Жерара. Я уже был мокрым насквозь, особенно ниже пояса, но встречал кровавый душ молча. Просто боялся, что попадет в рот. Бес же всякий раз сжимался, тихонько, с ужасом вскрикивал и тут же принимался ожесточенно облизывать морду — насколько хватало длины языка.
Как мы в таком виде полезем в автобус или маршрутку, подумал я, рукавом стирая с лица липкие брызги.
— Я боюсь его, Паша, — проскулил вдруг Жерар, обратив ко мне выпачканную морду. — Я боюсь этого твоего лейтенанта. То, на что он способен… это нечеловеческое, Паша. Этого нельзя, Паша!..
А я-то как боялся.
— Успокойся, зверь. Он на нашей стороне.
— Может быть, как раз это — хуже всего, — прошептал бес.
В этот момент Стукоток остановился.
Мы находились в конце длинного тесного коридора. Коридор утыкался в стену, украшенную выцветшим панно. Панно изображало какую-то сказочную сценку. «Теремок» какой-то, и в теремке том рисованном была дверца. Дверца была настоящая. Даже приоткрытая. К ней, похоже, лейтенант нас и вел. Но сейчас проход был закрыт. И не кракеном каким-нибудь — жирным Жухраем.
— Кого я вижу! — вылезая из «теремка», заорал толстяк с клоунской радостью. — Стучонок! Какими судьбами? Но ты без приглашения, ай-яй-яй!
— А, Карлик Нос, — спокойно сказал Стукоток.
С ним происходило что-то странное. Руки от плеча и до локтя прижались к торсу, словно оказались вдруг плотно стянуты веревками. Плечи и руки ниже локтей, выворачиваясь, задвигались, принимая самые немыслимые положения — как будто он, преодолевая чудовищную боль, силился выскользнуть из этих веревок. Ноги медленно, замысловато переступали — точно пьяный топтался над упавшим рублем, или танцевал сиртаки, или, может, месил глину. Лишь голова оставалась неподвижной. Лейтенант мало-помалу перемещался в сторону Жухрая.
— Ты безобразно разжирел, Носяра.
— В этом моя философия, Стучонок, — ответил толстяк, начиная выделывать точно такие же кренделя, что и Стукоток, и так же неспешно продвигаясь навстречу. Его громоздкая туша, обтянутая тонкой тканью спортивного комбинезона, тряслась, как желе. Огромные горные башмаки гулко топали. Эрекция прямо-таки рвала штаны — казалось, кто-то просунул у него между ног чуть изогнутый вверх, непропорционально тонкий по отношению к остальному телу стальной прут. Это было отвратительно. Отвратительно и жутко. Нехорошо улыбаясь, Жухрай говорил: — Кто-то для достижения истины изнуряет себя голодом и лишениями, кто-то обжорством и излишествами. Результат все равно одинаков. Ведь крайности сходятся. Это диалектика, Стучонок.
— Диалектика — великое учение, верно. Мы сошлись, Носяра.
— Да. Толстый и тонкий. Вольный и служилый. Богатый и бедный. Выяснится наконец, чья правда правее.
— Ты забыл сказать — изменник и верный долгу.
Я почувствовал, что странный этот разговор, как и странные телодвижения противников, что-то значит. Что-то важное для обоих. Это было нечто вроде задиристой ругани перед дракой стенка на стенку или, может быть, системы масонских знаков, понятных только посвященным, принятым в ложу. Своеобразный ритуал, который необходимо было выполнить, прежде чем начнется.
— Верный? Фу, как напыщенно… И вдобавок слишком похоже на кличку служебной собаки. Впрочем, против этой трактовки твоего выбора — а у тебя был выбор, помнишь? — я как раз не возражаю. Но ведь я говорил: вольный и служилый. Это то же самое. Я забыл сказать— умный и дурак. Кстати, помнишь, как я лупил тебя, Стучонок?
— С тех пор прошло много времени, Носяра.
— Мастерство не пропьешь, Стучонок.
— Ты его просрал, Носяра.
— Зря ты так. Я обиделся. А обиженный я злой. Теперь тебе звездец, Стучонок.
Они наконец-то остановились, прекратили пританцовывать и поводить плечами. Только кисти продолжали шевелиться да вразнобой выгибались пальцы. Они были одинакового роста, приблизительно равные шириной плеч; только Жухрай был раза в два массивней. Трудно сказать, давало это преимущество ему или же, напротив, Стукотку. Почему-то мне казалось, что обычные суждения о силе и ловкости окажутся здесь бессмысленными.
Между ними оставалось около двух шагов, когда схватка началась. Нет, они не махали ручищами, не выламывали друг другу суставы, не хватали врага за глотку. Жухрай — я видел его лицо — даже закрыл в первый момент глаза. Но жестокость схватки была чудовищной. Я практически осязал каждое движение противников. Натурально меня как будто сотрясали горячие толчки взрывной волны, подрастерявшей с расстоянием убийственную мощь, но все еще несущей заряд слепой разрушительной ярости.
Противников безжалостно мяли и рвали какие-то ужасающие, скрытые от зрения силы. Особенно хорошо это было заметно по жирному Жухраю. Его раздутое тело, будто впихнутое в оболочку одежды тесто, охаживали огромные невидимые кулаки: то тут, то там в трясущемся жире возникали неправильной формы ямы, а то и целые рвы. Поджарый Стукоток только вздрагивал от незримых ударов. Однажды по его спине точно провели когтистой лапой: трико порвалось, ткань вокруг прорехи быстро намокла. А потом лейтенанта вдруг швырнуло на стену. И на противоположную. Обратно. И на пол. Жухрай сделал шаг вперед. Стукоток поднялся на колени, вскинул руки и сейчас же мучительно согнулся. Громадный тупоносый ботинок, неумолимый и неотвратимый, как падающая авиабомба, прилетел ему в подбородок.
Сверхъестественное сражение закончилось. Началось пошлое планомерное избиение побежденного. До смерти.
Жерар, залаяв, как безумный, бросился на толстяка. Прыгнул — неожиданно высоко, до уровня глотки, — но был сбит в воздухе. Отлетел, кувыркаясь, однако тут же бросился снова. Прыжок! Фантастически извернувшись в полете, бес сумел преодолеть вражескую оборону и, оседлав жирную грудь, гневно и победительно урча, впился в нее зубами. Жухрай схватил своей лапищей его за голову и принялся отдирать. Отодрал. Бешено пыхтя, поднял на уровень глаз. Мордашка терьера едва торчала между толстых пальцев, лапы бессильно обвисли. Сейчас сожмет, понял я в ужасе и, на слабых ногах прошагав к Жухраю, ткнул кинжалом в бок. Вперед нож пошел неожиданно легко, но вот выдернуть его я не сумел. Я дернул раз и другой, но ручка не сдвигалась ни на миллиметр. Жухрай с удивлением посмотрел на меня, пробормотал: «Ах ты, суслик», — и занес надо мной кулак. Я в отчаянии для чего-то открыл рот. Может, хотел плюнуть в жирную харю, прежде чем он меня зашибет, а может, просто челюстные мышцы отказали. Пасть беса, еле видимая из сомкнутой кисти Жухрая, тоже раскрылась и изрыгнула чудовищное богохульство. Вслед за словами ударила тонкая, как вязальная спица, гудящая струя жидкого пламени. Наконец-то Жерар вспомнил, что он демонической породы. Шипящий огненный шнур, оставляя глубокий, пузырящийся бурой пеной след, прошелся по скуле толстяка, по плечу, пересек грудь и угас. Жухрай дико взвыл, выронил беса и схватился за обожженное место. Я захлопнул рот, до боли сжал зубы, широко размахнулся и послал костяшку согнутого большого пальца правой руки Жухраю в переносицу.
Нос был преогромный, я не промазал.
Удар имел сокрушительные последствия. Толстяк плаксиво всхлипнул, со всего маху сел на жопу, и его вдруг вырвало кровью. Он провел ладонью по испачканной груди, неуверенно оперся руками в пол, пытаясь перевалиться на колени. Жерар немедленно вцепился все еще дымящейся пастью в его запястье.
— Отойди, зверь, — прорычал я, прицеливаясь, чтобы разбить острым носком лакированного ботинка кадык.
Меня отнесло в сторону. Весь перекошенный, Стукоток взял Жухрая обеими руками за нижнюю челюсть. Я отвернулся.
Тихий и почти нежный, в уши проник хруст ломаемого сухаря.
— Я, кажется, палец вывихнул, — сказал я дрожащим голосом и обессиленно заревел.
Глава девятая
СОН В НАЧАЛЕ ТУМАНА
Выплеснув всю свою ярость и ненависть к Жухраю в высокотемпературной отрыжке, бес истощил, как видно, последние силенки. Он виновато улыбнулся мне, сказал: «Я тут отдохну, ладно?..» — лег на живот, раскинул задние лапки наподобие сластолюбивой мартовской кошки, ожидающей совокупления, и отключился. Про Стукотка и говорить нечего. От былого молодцеватого лейтенанта осталось только порядка восьмидесяти—девяноста кило хорошо отбитого и плотно упакованного в рваный комбинезон мяса для эскалопов, а еще хрипящее дыхание да галоши на шнурках.
