Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Модель событий
Жан почти не ночевал дома: история о том, что мать не пускает его на порог, оказалась преувеличением. Скорее уж это сын редко удостаивал родных своего искромётного общества: приходил среди ночи или рано утром, принимал душ, переодевался и снова исчезал. Маша не успевала за ним уследить: только что был совсем рядом, напевал себе под нос, и вдруг — нет его. Мадам Клодель ворчала, негодовала, метала громы и молнии, а когда ей случалось столкнуться с сыном на кухне (где он, стоя перед открытым холодильником, ел что-нибудь холодное или даже сырое, почти не жуя), между ними разгорались нешуточные перепалки, неизменно заканчивавшиеся поцелуями и объятиями. Маша в такие моменты вспоминала, как безответно она терпела издёвки своей матери. Может быть, стоило хоть раз возвысить голос, сказать чтонибудь поперёк? Глядишь, и в их доме стало бы так же весело, как у этих Клоделей.
В последнее время Жан, если верить его матушке, одичал окончательно: исчезал, не говоря ни слова, появлялся как ни в чём не бывало и болтал как заведённый. Он умыкал Машу из дома в семь утра, хотя на работе им нужно было появляться не раньше половины десятого, чтобы в десять уже стоять за прилавком и улыбаться посетителям.
Двухчасовая разница во времени (2 : 0 в пользу французских любителей поспать подольше) делала ранние подъёмы совсем не мучительными: Маша неизменно чувствовала себя героем, легко и без принуждения вскакивающим в нечеловечески-прекрасную рань. Жан чувствовал себя героем вне зависимости от времени суток и того, что он в это время вытворял.
Они со свистом проносились сквозь сонный пригород, чтобы финишировать у дверей крошечного неприметного клуба, к металлической, изрисованной граффити двери которого был приклеен крошечный радужный флажок: единственный опознавательный знак. Можно было пройти мимо, даже не догадываясь, что здесь, совсем рядом, находится работающий круглые сутки гей-бар.
Жан был здесь желанным гостем. Даже ранним утром, когда бармен и официанты валились с ног, отрабатывая последний час своей смены, для него всегда находили лучший столик. Лучший в данном случае значило — неприметный. Из всей парижской команды один Жан пожелал выучиться искусству ставить защиту. «Только утром, и только за завтраком моя голова способна хоть что-то воспринимать!» — заявил Жан с самого начала. Потому по утрам они с Машей и срывались и неслись в укрытый от посторонних глаз подвальчик, в который чужие не забредали. Владелец подвальчика вполне мог бы стать первоклассным Хозяином Места, попадись он на глаза какому-нибудь мунгу или шемобору не ниже второй ступени, но пока даже они не находили дорогу в его владения.
— Ну что, устанавливай защиту и рассказывай, где ты опять шлялся, — с интонациями Мальвины, обучающей чистописанию Буратино, сделанного из особо редкой породы дуба, сказала Маша, когда Жан наконец заполучил свою яичницу с беконом и, почти не жуя, проглотил первый кусок.
Его рассказы были похожи на арт-хаусное кино о жизни на грани, запущенное на быструю перемотку. Сначала Маше казалось, что парень выдумывает добрую половину этих историй, но слишком уж много было доказательств тому, что всё или почти всё, рассказанное Жаном, является правдой. Он спал по три — пять часов, как правило — в чужих постелях, он учился выставлять защиту, он был идеальным Техником и прекрасно находил общий язык с носителями. Рядом с ним девушка чувствовала себя неуклюжей вёсельной лодкой, оказавшейся в компании новенького моторного катера. Но, приглядевшись к остальным коллегам, она поняла, что уж лучше быть вёсельной лодкой, медленно плывущей по реке, чем такой же точно лодкой, лежащей вверх дном на берегу.
— ...и тогда я сказал ему: «Вы играете в разных пьесах. Твоя пьеса называется — „Я и мой прекрасный возлюбленный“. Его пьеса — „Мы заняты нужным делом, а ещё иногда мы трахаемся“. Либо ищи кого-то, кто будет играть в твоей пьесе, либо не жалуйся». А потом мы с ребятами поехали к Али. — Жан закончил очередную историю и элегантно снял защиту. — Ну, как, хорошо у меня получается?
— Очень хорошо, — кивнула Маша. — Только между второй и третьей минутой ты упустил защиту и не заметил, а потом начал размахивать руками, вернул её обратно и снова не заметил. Скажи, а ты всегда был таким популярным? С самого детства?
— Вообще-то да. Мне сначала просто повезло, а потом я привык.
— Повезло?
— Ну да. Мама научила меня одной неприличной считалке, почти хулиганской. Про чёрта, который продавал на ярмарке своего чертёнка, а чертёнок пукал и отпугивал покупателей.
— Надо же, а у нас в школе была похожая считалка — про то, как черти в озере купались, черти жопами толкались. И там тоже был чертёнок, только он утонул.
— А я узнал эту считалку задолго до школы и конечно же научил ей всех детей в округе. И вот одна бдительная маман выведала у своего ребёнка, откуда тот знает такие считалки, и пришла к моей — докладывать, чему я учу других детей. Моя, конечно, сразу призналась, что это её наука. И вообще в толк не могла взять, чего та мамаша злится. Смешно ведь! Но вредная глупая тётка не остановилась и пришла к другим мамочкам, и те запретили своим детям со мной общаться. Моя мама чуть не плакала! Как же! Испортила жизнь сыну! Но у меня уже появились друзья, которые хотели играть со мной и считаться только этой считалкой. А ещё мы любили орать под окнами. Мы орали так громко, что нам вторили все окрестные коты и автомобильные сигнализации. За такие выходки мне прочили тюрьму ещё в младших классах школы, но я, как видишь, до сих пор на свободе!
— Интересное у тебя было детство. У меня ничего подобного не было, — с завистью сказала Маша.
— А хотелось бы? — удивился Жан. — Чтобы с тобой запретили играть всем детям?
— Да. Не чтобы со мной запрещали играть, а чтобы меня заперли дома за какой-то серьёзный поступок, но не плохой, а просто противоречащий родительским взглядам. И вот я сижу в своей комнате, на подоконнике, всех игнорирую. А под окном собрались ребята и кричат: «Эй, Маша! Выходи гулять!» А я отвечаю им: «Не могу! Я под замком!» А они: «А ты убеги! Сделай из простыни лестницу, а мы тебя будем страховать!» Но меня не запирали дома — не за что было. А когда много позже всё-таки заперли, то никто не пришёл под моё окно и не кричал: «Эй, Маша, выходи гулять». Никто так и не догадался, что я сижу под замком.
— Эй, Маша, выходи гулять. В смысле, поехали работать, солнце уже высоко! — радостно воскликнул Жан, поднимаясь с места. Кофе он допил на ходу и чашку отдал официанту прямо в руки уже возле самой двери.
Когда они вышли на улицу, солнце сияло вовсю и всё вокруг сверкало, искрилось, переливалось, расцветало и пело.
— Какой удивительный город! — тихо, чтобы не спугнуть это чудо, произнесла Маша. — Никогда в жизни у меня так удачно всё не складывалось.
— Наш город любит новеньких. Благодаря им он цветёт круглый год, как майский каштан, — заявил Жан, отстёгивая свой мотороллер от забора.
— А местных жителей? Мне кажется, вас он должен любить ещё больше, он же к вам привык.
— Он привык к нам, мы привыкли к нему. Мы несёмся по улицам и не замечаем того, что видите вы. Новенькие — туристы там или приезжие — видят Париж новыми глазами. Они восхищаются, они удивляются, они любят каждый камушек, каждую травинку. И от этой любви город становится ещё краше. Мсье любит красоваться, и для тех, кто помогает ему быть в форме, может расстараться вовсю. Ну а чтобы ты могла восхищаться им изо всех сил, я выбираю для тебя самые лучшие маршруты.
— Тогда давай сегодня поедем вон через тот переулок. Получится у нас?
— Это мы очень скоро узнаем, — беспечно воскликнул Жан.
Если Константин Петрович пренебрегает завтраком или обедом ради того, чтобы сэкономить драгоценное время и поработать подольше, то Шурик на такие подвиги не способен: даже опаздывая на пару часов, он обязательно забежит в ближайшую кулинарию и ухватит с прилавка пирожок. А потом непременно отойдёт в уголок, прижмётся спиной к стенке и неторопливо, с аппетитом и удовольствием, его съест. Но сегодня Шурика как подменили: он не только не завтракал, но даже обедать не собирался. Коварный зуб, затаившийся до поры, в любой момент мог выпустить в челюсть нерастраченный заряд боли.
Чтобы отвлечься от мыслей о тарелке горячего густого супа, Шурик углубился в первую попавшуюся интернет-свару, столь же увлекательную, сколь и бессмысленную, получил за полчаса полсотни комментариев и, удаляя их из почты, обнаружил письмо Алика Орехова, отправленное им ещё утром.
Да, недолго семейный архив находился в руках постороннего человека: родители бывшего чудо-ребёнка, почувствовав неладное, захотели пересмотреть любимые выступления сына и обнаружили, что всё исчезло. Пока они пили валерьянку, Алик давал показания. «Вот видишь, сынок, а ты говорил, что все о тебе забыли. Нет, не стоит отчаиваться! Настоящий талант всегда преодолевает трудности! — постановили они, когда запасы валерьянки подошли к концу. — Но ты всётаки верни эти диски поскорее, а то мало ли что задумал этот человек!»
