Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко
— Я не плачу, — сказала она тихо. — Я… обдумываю, как мы будем объяснять это остальным. Если кто спросит — скажем, что зелёность от печали. Или от большой любви. Или… от неправильного сбора трав.
— От колдовства! — шёпотом, но с горячим блеском в глазах, подсказала Пелагея.
Милана фыркнула.
— Если это колдовство, доча, то оно, по-моему, испортилось в пути.
Пелагея прыснула от смеха, и только тогда натянутое внутри Миланы что-то ослабло. Она впервые за день почувствовала: ребёнок не просто смотрит на неё, как на случайную тень в доме. Девочка пытается поверить. И это — нечто огромное.
— Ладно, — сказала Милана, — давай будем превращать меня обратно. Иначе меня завтра попытаются коптить, как редкостного лесного духа. Солью натирать начнут.
— Это больно? — девочка округлила глаза.
— Только для гордости, — вздохнула Милана.
Они вдвоём начали отмывать зелёный ужас. Пелагея подливала воду из бадьи, Милана тёрла кожу, и зелёные ручейки стекали вниз, в деревянный пол, как будто уносили с собой не только цвет, но и часть той чужой миланиной жизни, которой она не была хозяйкой.
— Мамка… — сказала Пелагея вдруг, тихо, — а ты правда… вернулась? Ты со мной теперь?
Милана замерла. Внутри что-то шевельнулось болезненно. «Со мной». Слово тёплое. Слово нужное. Слово, за которое кто угодно мог бы сломать судьбу.
Она наклонилась, поцеловала дочь в лоб, тоже чуть зелёный.
— Да, Пелагея. Я с тобой. И никто тебя больше не оставит. Даже если я иногда буду… слегка зелёной.
Девочка кивнула серьёзно, как взрослые кивают перед важным решением.
— Тогда и я буду с тобой. Даже если ты будешь… тролль.
Милана закашлялась от смеха.
— По рукам, доча. Если я тролль — ты мой главный специалист по анти-тролльему уходу.
* * *
Через час она вышла из бани. Больше не болотная. Бледная, местами розовая от старательного оттирания, волосы мокрые, лицо живое, усталое, но — своё. Её. Людмилины черты в теле Миланы — впервые без ощущения чужого.
Пелагея шла рядом, гордая, будто лично справилась с нашествием нечистой силы.
Служанки, увидев хозяйку, перекрестились так дружно, что воздух затрещал.
— Барыня… — выдохнула одна. — Так вы жива!
— Ещё как, — милостиво сообщила Милана. — Если кто спросит — скажите, что я победила болотного духа, и тот дал мне здоровье и новый характер. Иначе мне придётся объяснять правду, а она куда страшнее.
Служанка торопливо закивала.
Пелагея подняла голову, глядя на мать так, будто впервые в жизни рядом с ней шла не гроза и кара, а женщина. Живая. Комичная. Своя.
Милана выдохнула. Где-то под рёбрами развернулось маленькое — но настоящее — чувство: она сможет. Здесь. Дышать. Лечить. Жить. Даже если иногда — зелёная.
Глава 3
ГЛАВА 3
Милана проснулась раньше солнца. Не потому, что привыкла к петухам — в её прошлом мире петухи существовали разве что на картинках у фермеров-блогеров, — а потому, что Пелагея сопела у неё под боком, прижимаясь, словно боялась, что мать снова исчезнет туда, откуда вернулась. И от этого сопения у Миланы то сводило сердце, то начиналась паника: а если я снова что-нибудь перепутаю?
Но утро не собиралось ждать её страхов. За окном глухо мычали коровы, где-то гремела деревянная ступа, и запах дымка пробирался в горницу: деревня уже жила.
— Пелагея, родная, — Милана осторожно коснулась её плеча. — Встаём. Сегодня у нас великий день чистоты. Баню разогреть, бельё высушить, дом убрать… короче, мама сошла с ума.
Девочка сонно моргнула, но уголки губ дрогнули.
— Опять ты смешная… бывало ты так не смеялась.
Вот и ещё один гвоздь в гроб прежней хозяйки этого тела, подумала Милана. Та была грозой всей округи, а тут — женщина, способная расплакаться из-за грязных полов и отсутствия мыла.
Милана накинула платок, стараясь скрыть последствия вчерашнего контакта со склянкой знахарок. Зелёный. Лицо — зелёное. Волосы — зелёные. Прекрасно. Я — лягушка-царевна, только поцелуй меня кто-нибудь, и я превращусь в нормальную женщину. Хотя лучше не надо.
Баня уже дымилась, камни потрескивали. Женщины собрались кучкой — настороженные, шепчущиеся: барыня вдруг решила всех мыть. До этого их гоняли в речку, где, по уверениям местных, вода «сама всё лечит», а по уверениям Миланы — «сама всё заражает».
— Матушки, — Милана подняла руки, будто прося мира, — я не кусаюсь. Сначала — дети, потом — вы. Мытьём никого не убьём, наоборот, живыми оставим.
Какая-то старуха, кутающая внука в холстину, буркнула:
— Речка от дедов была, и все живы…
— Деды — да, — вздохнула Милана. — А вы посмотрите на туберкулёз дальше по деревне. Хотите так же? Нет? Тогда идём. Я добрая, но у меня есть ковш, а ковш — аргумент.
Смех прошёл по толпе. Напряжение спало.
Пелагея таскала вёдра, стараясь не отставать. Акулина же стояла у двери, смотрела так, будто Милана сейчас создаст чудо и превратит баню в храм.
— Акулина, будешь правой рукой, — бросила Милана. — Запоминай. Нам ещё мир спасать, хотя бы местный.
Та покраснела и закивала так усердно, что выбилась прядь волос.
Женщины входили, дети визжали, пар поднимался к потолку — и деревня словно начинала дышать по-новому.
После бани Милана пошла к отдельной избёнке, куда прежняя хозяйка никого не пускала. На полках — склянки, мешочки, коренья, грибы, травы, что-то похожее на человеческие зубы (очевидно, лучше не спрашивать).
Пелагея замялась у двери.
— Мам… ты опять что-то взорвёшь?
— Нет, — Милана вдохнула. — Сегодня я умная. Я просто найду мёд, травы, укроп, лук… сделаем людям лекарство. И, если Боги милостивы, я больше не стану зелёной.
Акулина просочилась за ними как тень.
— Барыня… вы будто знаете, что к чему… вы так уверенно берёте всё…
— Ага, — фыркнула Милана. — Училась много лет. Правда, тогда не было урока «как не перепутать мазь для геморроя с мазью для волос». Жизнь — боль, Акулина. Иногда буквально.
Под вечер, когда двор выскоблили, бельё свисало на верёвках, а баня остывала, к усадьбе пришла женщина. Слезы по лицу, руки трясутся.
— Милостивая барыня… сын… дружинный… вернулся… всего трясёт, жара такая, что подойти страшно…
Милана резко посерьёзнела.
— Грудь хрипит? Голова болит? Раны есть?
— Есть… бок порублен… очи мутны…
Сепсис? Лихорадка? Инфекция
