Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко
— Слишком учёно говоришь, — буркнул один из писцов.
— Я так всегда, — пожала плечами. — Привычка. Меня родители воспитывали: мать — про плесень, отец — про историю. Потом ещё люди… болеющие… добавили своё.
Дьяк посмотрел на неё внимательно, как гончая — на запах, который не может распознать.
— Откуда ты всё это знаешь? — спросил он.
Это был тот самый вопрос, которого она боялась и ждала одновременно. Не от деревни — от него. Голос приказной избы, бумажный волк, венчанный печатями.
Милана слегка улыбнулась.
— Скажем так, дьяк… у меня был очень хороший учитель. И очень тяжёлая… практика. А сюда меня уже готовой забросили.
— Кем? — резко.
Она подняла глаза к небу.
— Думаете, у вас в приказной избе мало странных чудес? Люди исчезают, появляются, судьбы переплетаются. Меня… — она чуть помедлила, — жизнь долго била. Потом… пожалела. И сюда швырнула, под ваши печати.
Это было и правдой, и нет. Но звучало так, что старые бабы заохали: «Ох, не то святое…»
Дьяк сморщился.
— Ты говоришь, как юродивая.
— Пусть так, — кивнула. — Главное, что мои больные после меня живут.
* * *
Разбор шёл долго. Дьяк допытывался, задавал вопросы, требовал свидетелей. Свидетели нашлись: целая очередь.
— У меня грудь болела — от бань полегчало.
— Ребёнок сыпью пошёл — барыня мазь намазала, как корове вымя, так и прошло.
— Мужик мой кашлял, как старый мех, — теперь только по делу.
— Я думала, сдохну от живота — теперь живу и в нужник хожу, как человек.
Каждое слово — как камень в стену защиты. Милана слушала, и у неё внутри что-то скручивалось: благодарность — тяжёлая, неудобная, но тёплая.
Дьяк записывал, морщился, иногда поджимал губы. Но не услышал главного — слова «ересь», «бес», «отступничество». Даже самые осторожные бабы говорили одно и то же:
— Странная она… но дар у неё. Бог дал.
Батюшка тихо добавлял:
— И раз Бог дал — нам грех мешать.
* * *
К вечеру дьяк ушёл в дом воеводы — «на совет». Милану не позвали. Это её немного обидело, но она понимала: пусть так. Пусть лучше мужчины перетирают бумагу без неё, а она в это время сделает что-то полезное.
Она пошла к бане. Там, между веников и кадок, можно было хоть немного прийти в себя. Она присела на лавку, опёрлась локтями на колени, уронила голову на руки.
— Мамка… — Пелагея тихо присела рядом. — А тебя… заберут?
— Попробуют — укушу, — устало сказала Милана. — Не знаю, дочь. Но… — она обняла девочку за плечи, — я ведь не одна. Видела, сколько за меня сегодня голосов было?
— Видела, — серьёзно кивнула Пелагея. — И я тоже. Если придут… я буду кричать, что ты моя мама.
— Это лучший адвокат, — улыбнулась Милана.
Они посидели в молчании. Потом девочка спросила:
— А воеводу заберут?
Милана чуть вздрогнула.
— С чего вдруг?
— Ну… он же тебя защищает. А если… его накажут за то, что он тебя не сдал?
Она помолчала. Вопрос тяжёлый. Правильный. Взрослый.
— Тогда, — сказала она наконец, — придётся защищать его. Как я умею. Я пару дьяков могу вылечить от глупости… если вовремя начну.
Пелагея хихикнула:
— Им тоже мыло, да?
— Им — клизму, — мрачно ответила Милана. — Но мыло тоже пригодится.
* * *
Добрыня нашёл её уже в сумерках. Без дьяка, без писцов, без свитка. Лицо усталое, но спокойное. Как у человека, который только что вытащил из болота повозку.
— Ну? — спросила она, не вставая с лавки. — Нас сожгут или пока оставят на медленном огне?
Он хмыкнул:
— Бумага… коварная штука. Там можно написать что угодно. Но… — он сел рядом, так близко, что их колени почти коснулись, — я им сказал, что без тебя здесь половина народу поляжет. А вторая половина поднимется — и пойдёт к приказной избе без меня. А мне здесь смута не нужна.
— То есть ты продал им мысль, что я — лучший способ смуту не допустить? — приподняла бровь.
— Угу, — кивнул. — И ещё сказал, что если они тронут мою лекарку, я лично поеду в город и расскажу, как у них в приказной избе грязь под лавками. Они этого боятся больше, чем ереси.
Милана тихо рассмеялась.
— И что?
— Они… — он чуть усмехнулся, — решили, что пока от тебя больше пользы, чем вреда. Пошлют запрос выше. Ответ придёт не скоро. До этого времени… — он посмотрел прямо ей в глаза, — ты будешь под моей защитой. Официально.
Она почувствовала, как внутри что-то сжалось и развернулось.
Официально.
Под защитой.
Словами XVII века это звучало как приговор и как обещание.
— А неофициально? — спросила она тихо.
Он замер. На секунду. На вдох. На расстояние между ними.
— Неофициально… — голос его стал низким, тёплым, непривычным даже для него самого, — неофициально я… хочу, чтобы ты была жива. И рядом.
И это было уже не про защиту. И не про приказную избу.
Милана почувствовала, как сердце стукнуло в груди так громко, что, казалось, его слышно по всей деревне.
— Добрыня… — начала она, но он вдруг неловко улыбнулся, словно сам испугался собственных слов.
— Не отвечай, — сказал торопливо. — Не сейчас. У тебя… — он кивнул в сторону баньки, — тут своих раненых хватает. Я… просто сказал. Чтобы ты знала. Если вдруг тебя потянет в глупость — чтобы ты понимала, кто рядом.
— А если меня потянет, — медленно произнесла она, — не в глупость, а… в сторону тебя?
Он завис. Совсем.
— Я… — выдохнул, — тогда… постараюсь не наступить на ведро.
И оба рассмеялись. Глухо, тихо, но с облегчением.
* * *
Но, как водится, долгих серьёзных разговоров судьба им не давала.
— Баарыня! — влетела Акулина. — Там у нас ребёнок… сыпью пошёл, весь горячий, мать ревёт, батюшка молится, бабка в погреб собралась, говорит: «я его там остужу»!
— Господи… — Милана вскочила. — Опять погреб. Сколько раз говорить, что дети — не квашеная капуста!
Она обернулась к Добрыне:
— Воевода, отдых
