Чингиз Цыбиков - Бабайка
— Знаете, я как-то привык примерять всё на себя. Как у нас говорят, чтоб понять овцу — надо влезть в её шкуру. Я рос без отца, и жизнь свою достойно проживаю, но вот если бы у меня был такой отец, как мастер Григорий, то… то это было бы хорошо, — твёрдо закончил он.
— А один раз он на спартакиаде заводской гол забил, — сказал Тимур. — Решающий. Все вообще охренели. Мы с братом маленькие были. Сидели на трибуне и ныли, помню. Отец вообще смешной был, у него уже тогда пузо было, в 30 лет… Он вышел на замену, счёт ноль-ноль, играет его цех с кем-то. Поле большое, все сдохли, бегают вяло, шутят друг над другом, но выиграть хотят. Отец вышел, все давай ржать, мы с братом тоже. А он ка-а-а-ак почешет с мячиком, там ещё один у них был нормально играющий, кричит: дай пас, отец ему вщи-и-их! пас, вратарь и защитник на того кидаются, а тот из-под них хрясь отцу пас обратно, тот побежал, вратаря ещё раз обвёл и закатил в ворота.
Ходил потом такой гордый.
— Я так понимаю, — сказал бармен, — вам, констебль, он пришёлся по нраву.
— Да, — ответил тот.
— Я же говорила, — сказала черепаха.
— Да, ты говорила, — улыбнулся бармен.
— Давайте двигаться дальше, — сказал председатель. — Простое же дело, а мы уже полдня заседаем.
Большой, гибкий синий зверь мягко запрыгнул на стол и лёг рядом с красной черепахой. Та покосилась на него своими немигающими глазами, но ничего не сказала.
— Добр-рый день, — сказал кот.
— Привет, Матроскин, — сказал я и краем глаза заметил, как улыбнулся за своей стойкой бармен.
— Почему Матроскин? — тут же спросил кот. — Теперь-то ты мне скажешь?
— Просто ты похож на одного кота, которого зовут так, — сказал я.
И не сильно соврал, по-моему.
— Давайте поближе к делу, — сказал председатель. — Товарищ, э-э-э, Матроскин, что вы можете сказать об этом человеке?
— Мало могу сказать, — сказал кот. — Он спас волка.
— И всё? — спросил председатель. Формально спросил, безо всякого удивления. Просто уточнил.
— Мне этого достаточно, — сказал кот.
— Краткость — сестра таланта, — откликнулся от своего столика оранжевый поэт.
— Кто-нибудь ещё? — спросил председатель, обращаясь ко всем.
— Да пожалуй, хватит, — сказал бармен.
— Пожалуй, хватит, — согласилась черепаха.
Все зашевелились за своими столами
— Голосуем? — спросил председатель.
— Здесь сказано достаточно, чтобы решить вопрос без голосования, — сказал Лю.
— Да, — сказал констебль, — здесь есть кому решить.
— Совершенно с вами согласен, — сказал поэт.
— Мне 14 лет, — начал Макс, — естественно, самое главное желание — быть взрослее. Ну а как? конечно делать то, что делают взрослые.
Машины из этой "взрослой жизни" — самое главное… у меня вообще только один есть знакомый мужского пола, который не проявляет интереса к машинам... угадай кто? — Макс улыбнулся.
— Ну вот... живем в Туркмении, в то время там военные могли делать вообще что хотели, какая нафиг местная милиция... ВС СССР — это было мегакруто... только военная же прокуратура могла с ними управиться.
И вот, значит, я на протяжении недели веду себя хорошо, по дому помогаю, все выполняю, естественно, оценки в школе только "5", а ближе к пятнице начинаю выпрашивать "посидеть за рулем"… типа премия такая.
А! время, когда все это происходило — весна либо осень, потому что зимой — опасно, а лето я всегда у бабушки проводил. В принципе получалось через раз только, потому, что отец не всегда в выходные дома был — дежурства в части, учения, еще что-нибудь...
— Вот так и получается, — сказала черепаха и посмотрела на бармена.
— Так и получается, — согласился председатель. — Всё-таки они судят нас. Наши дети судят нас.
И я увидел, что сидит он, сгорбившись, словно что-то придавило его к земле. Руки его бессильно лежали на столе — большие, неподвижные, с набухшими ветвлениями вен.
— Вот и хорошо, — сказал бармен. В руках его было полотенце, и он протирал стаканы. И очень ловко у него это получалось, и видно было, что занятие это ему нравится. — Так тому и быть. Пусть это решит твой сын.
И вот тут я испугался по настоящему.
— Вы с ума сошли, так нельзя, он же маленький, что он понимает?
— Нет, — в тон мне сказал бабайка, — вы не заставите… это нечестно. Я соглашусь с любым…, но не заставляйте меня…
— Отчего же? — вежливо поинтересовался Лю.
— Вы же знаете…
— Ничего мы не знаем, — мягко сказал бармен. Бабайка исподлобья бросил на него быстрый взгляд. — А вот ты знаешь — выбор есть всегда.
Бабайка кивнул головой несколько раз, соглашаясь. Лицо его стало отрешённым, он словно удалялся в какое-то далёко, прямо у нас на глазах.
— Нет, — сказал он наконец, — вы всё таки знаете, что я скажу. Раз вы дали ему дойти досюда…
— Поконкретнее, — жёстко сказал председатель.
— Да, — сказал мой сын. — Пусть они возвращаются.
Так решил мой сын. Я хотел встать и подойти к нему, но остался сидеть на диване. Мне ещё надо было привыкнуть, уложить в голове тот факт, что бабайка и Никита суть одно и то же.
— Значит, решено, — сказала черепаха.
Я встал.
— Сядь, — сказал бармен. — Не надо никуда идти. Твоего сына сейчас приведут.
— Да, — сказал я, — конечно. Просто… понимаете?
— Да, — сказал бармен, — понимаю. Выпей кофе.
— Спасибо, — сказал я, принимая чашку из его рук. Сделал глоток и поставил чашку на стойку.
Все молчали, а во мне, словно комариный зуд, чесался и нудил вопрос. И я хотел, и всё никак не решался его задать.
Есть у меня такое — иногда мне надо усилие делать, чтобы что-нибудь спросить.
— А что будет с нами?
Как видите, я всё-таки решился.
— Вы вернетесь домой, — сказала черепаха. Так быстро сказала, словно ждала этого вопроса.
— А что будет с Никитой?
— Твой сын забудет обо всём, — сказал Лю. — Но не до конца. Знание об убийстве будет сидеть у него внутри (я зябко повёл плечами), и когда выпадет случай, он не будет сомневаться.
— Ага…, — сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. — Только… Какой он сейчас?
— Что значит какой? — недовольно спросил председатель. — Это твой сын.
— Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?
— Прости, пожалуйста, — сказала черепаха.
— Да? — повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.
— … я задам вопрос тебе, — продолжала меж тем черепаха.
— Конечно, — сказал мой сын.
— Ты же ведь сам всё это придумал. Это ведь была твоя идея — забрать мальчика. Отчего так вышло?
Стало тихо, и в этой тишине было слышно, как что-то кипит на кухне.
— Не знаю… — медленно сказал сын. — Это сложно объяснить…
Прямо физически было видно, как он мучительно ищет точные слова, растягивая время стандартными оборотами.
— Это просто обида… стена… она не вдруг появилась. Папа её день за днём строил... Прости, папа… из мелочей. Тут накричит, там не выслушает… засмеёт перед гостями.
Господи, подумал я, неужели я всё это делал… то есть буду делать, и увидел, как бармен утвердительно кивает головой, глядя на меня печальными глазами.
— … и никак ему не рассказать о своих проблемах, видно, что для него это всё мелочь и ерунда … чепуха, сынок, не обращай внимания… Вопрос этот дурацкий: в кого ты такой… как будто неясно, в кого… Такая заманчивая была идея… выкрасть себя у своего же отца и сделать себя самому. Уж я-то помню, что мне надо. Себе-то я уж как-нибудь помог бы, верно?
— А что-нибудь плохое было? — спросил Тимур.
— Дурак что ли? — ответил Макс. — Не буду я про плохое вспоминать.
— А что такое? — прищурился Тимур.
— Ну то есть я НЕ ХОЧУ вспоминать про отца не очень хорошее. Просто — не хочу.
— Папа.
Я обернулся мгновенно. И радость буйною волною прыгнула в моём сердце.
В дверях стоял мой сын.
Мой маленький четырёхлетний сын.
Кажется, я рассмеялся.
Лишь миг спустя я увидел, что он не один, его держит за руку печальная Джоанна.
Я встал на колени, раскинув руки.
— Никита. Сынок.
Мой сын подошел ко мне, и я крепко прижал его к своей груди, вдыхая запах его волос. Как хорошо пахнет голова моего сына. Как я скучал по этому запаху. Как мне будет этого не хватать, когда он станет большой.
Джоанна смотрела на нас, и улыбка дрожала в её блестящих глазах.
— Никита.
Я поднял голову. Бабайка смотрел на нас и улыбался.
— До свидания, Никита, — сказал он.
— До свидания, — сказал мой сын. — Папа, а знаешь, его тоже Никита зовут.
— Да, — сказал я, улыбнувшись вымученно, — знаю.
— Прощай, папа, — сказал бабайка.
— Прощай, сынок.
— Вам пора. Лю вас проводит.
— А ты?
— Я не могу, папа. Боюсь, сердце разорвётся.
Он так и сказал «разорвётся».
— Идём, Григорий.
— Погоди, Лю, — сказал я.
Бедный мой сын.
Я подошёл к сыну, крепко обнял его, и прижал его голову к себе.
