Владимир Лещенко - Обреченный рыцарь
– Ладно, ладно, – примирительно проскрипел лешак. – Что там у нас еще? Сметана из‑под черной коровы?
Старушка кивнула.
– Масло какое раздобыла? Конопляное или заморское, подсолнечное?
– Ой, Угрюм, ты вообще умом рехнулся! – взмутилась мавка. – Когда последний раз на торжище был? Знаешь, сколь за горшок солнечникового ломят? Три резаны! А наше, из конопель, на одну тянет!
– Ну, тебе виднее. Однако ж наше и смердит поболе. Чтоб гостья ненароком не угорела.
Они оглянулись на полати, где слала амазонка. Девушка для пущей важности всхрапнула.
– Умаялась, сердечная, – пожалела Родислава.
– Хм, хм, – покрякал себе в бороду дед.
Орландина даже заподозрила, что он знает, что за ними подсматривают. Столь двусмысленным показалось ей Угрюмово кряхтенье.
– Ну что, инда начнем? – спросила мавка.
– Род и Ладо с нами! – торжественно произнес старик. – Меси!
«Любопытно, что они там собрались делать? – пронеслось в голове у амазонки. – Наверное, хлеб печь».
Заприметила, что в печи огонь.
Старуха и впрямь принялась замешивать тесто.
Но полно, старуха ль?
С руками, по локти измазанными мукой, над столом склонилась… молодая женщина средних лет. Нет… девушка с пышным станом и волосами, почему‑то отливающими зеленью. Она полголоса запела необычную песенку:
На море, на Океане,На острове, на Буяне.Стоит дуб столетнийЗа сто верст заметный…
Тут в песню вступил низкий и молодой мужской голос. Это уже и Угрюм сбросил пару десятков годков, обернувшись пригожим вихрастым парнем.
А под дубом темСтоит печка белая.И у той печиКолобка бабка делает.
И снова запела мавка:
Она месит тесто не пресно,Приговаривает:Соль, масло, мука,Припеките колобку бока!
Леший:
Яйца да сахар,Жирная сметана –Будет балаболкеИскра жизни дана!
Родислава взяла в руки небольшой шар из теста и опустила его в горшок. Там что‑то булькнуло.
Чтоб был румяныйДа спелый,Ты, матушка‑печь,Свое дело делай!
Поставила горшок в печь, а Угрюм сотворил непонятный знак, словно что запечатывал, и примолвил:
Слово мое крепкоБудто камень!Напитай жизньюКолобка, пламень!
Долго ли, коротко ль шел процесс выпечки, Орландина не поняла. Закрыла на минутку глаза, а когда открыла, то увидела, что на чистом, прибранном от муки и остатков теста столе стоит деревянное блюдо, на котором покачивается из стороны в сторону, словно китайский болванчик, румяный шарик. С глазками и ртом! А Угрюм с Родиславой, вновь вернувшие себе прежнее, старческое обличье почему‑то ведут с этим кругляшом беседу.
– Ты все уразумел? – допытывался дед.
– Все, батюшка, – неясным голосом ответил шар.
– Найдешь сперва Бублика, передашь, чтоб сидел покедова в лесу, не высовываясь. Потом отыщешь Вареника и передашь, что гостья издалека прибыла. И Амулет Силы при ней!
– Да гляди по сторонам! – наказала знахарка. – Чтоб, не ровен час, не попасть кому в лапы да на зуб.
– Ладно, матушка! Не беспокойся за меня. Я справлюсь, чай не маленький!
Амазонка едва не прыснула со смеху.
«Не маленький он!»
Почему‑то именно это, а не то, что кусок печеного теста разговаривает, величая деда с бабкой родителями, показалось ей уморительным. Наверное оттого, что за последний год ей случалось и не с такими странностями сталкиваться.
А еще подумалось, что если и остальные из упоминавшихся семерых детей да дюжины внуков были сотворены подобным образом?..
Сквозь навалившуюся дрему расслышала, как скрипнула, отворяясь, дверь. Как Угрюм с Родиславой попрощались с колобком, пожелав доброго пути… Потом…
Потом она забылась глубоким сном.
Глава 4
НОЧЬ НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
Киев, Лысая гора, сентябрь
Послюнявив пальцы, Ифигениус перевернул страницу лежавшей перед ним книги.
Ох, и занятное же чтение!
Да и сам внешний вид книжицы был необычным. Дорого бы дали князья церкви со Святого острова, чтобы взглянуть на сей фолиант хоть одним глазком…
На первый взгляд обычный тебе кодекс. Однако совсем небольшого формата. Ну, правда, и таковые встречаются. Ежели, к примеру, молитвослов какой или одно из святых евангелий. Тут много пергамента не надобно. Да взять писца поискусней, чтоб почерк был хоть и мелкий, но разборчивый…
Пергамент! Хе‑хе… Дорог больно тот материал. Епископ как‑то прикинул, сколько следует извести несчастных телят, чтобы худо‑бедно обеспечить все христианские храмы, выстроенные Велимиром за последнее время, священными и богослужебными книгами. Выходило сумасшедшее количество. Положим, из шкуры одного теленка можно изготовить четыре‑пять листов пергамента. А на один лишь тоненький молитвослов идет около десяти таковых аркушей. Следует, два тельца на одну книжицу. А коли в библии листов четыреста. И оных священных писаний необходимо десятка два…
Изобрести бы субстанцию подешевле, но чтобы ничем пергаменту не уступала. Вот тогда бы воссиял огонь веры истинной в этих диких землях.
Говорят, в Китае научились варить некую «бумагу» из древесных опилок, рисовой соломки да тряпья. Что из себя представляет рекомое вещество, его преосвященство лишь догадывался. Полагая, что это нечто, напоминающее тот материал, из которого было изготовлено его сокровище.
Ибо стоило приоткрыть верхнюю крышку кодекса, как становилось понятным, что листы книги не из пергамента. И не папирусные, как у безбожных идолопоклонников египтян, кои до сих пор возятся со своим камышом для выработки письменных принадлежностей. А тонкие, белые. И буквицы на них явно писаны не пером, а чем‑то иным. Может, и не человеком вовсе.
Ибо не в силах людская рука начертать литеры одного и того же размера по всей книге. Переписчик и устает, и прерывается, и пропускает буквы, а то и целые слова. Здесь же словно кто маком посыпал. Ровненькие ряды ровненьких знаков. Да что там – даже печатные книги, что в империи Ханьской научились делать, да и в Империи завелись – и то не такие.
Ценная вещь. Немалых денег стоит.
А у него, Ифигениуса, подобных книг целый сундук имеется…
Но эта, пожалуй, самая ценная.
Поскольку написана теми самыми литерами, кои его преосвященство… недавно сам изволил выдумать и назвать собственным именем.
Ифигеница, мать ее!..
Не зря ж говорят, что новое – это хорошо забытое старое.
Хотя, глядючи на оный кодекс, начинаешь сомневаться – старое ли?
Так, как там писано?
Ага!
«А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра…»
Хм, хм.
А не лучше ль так?
Перо владыки борзо забегало по пергаментной хартии.
«А Борисфен, иначе же Днепр, устьем впадает в Понт Эвксинский, называемый еще морем Куявским, по берегам же его учил святой человек Ифигениус, епископ Киевский.
Когда Ифигениус учил в Афинах и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в Киев, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами киевскими на берегу. И утром встал и сказал бывшим с ним ученикам: „Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, а во граде сием великом воздвигнет Господь много церквей“. И взойдя на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился Богу, и сошел с горы, где стоит княжой терем, и пошел в город. И увидел живущих там людей – каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился на Святой остров, и пришел в Новый Иерусалим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: „Диво видел я в Куявской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья березовые молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не учимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье“. Святые отцы же, слышав об этом, удивлялись…»
Во! Как на его взгляд, так вышло ничуть не хуже, чем в оригинале. Даже намного лучше. Потому как кто знает этого апостола Андрея в Куявии? Ну разве те, кто святое евангелие, завезенное со Старой Земли крестоносцами, читал. А вот его, Ифигениусово, имя гремит по всему государству и в веках прославиться должно.
Да простит Господь смертный грех гордыни скромному слуге своему.
Негромкий хлопок отвлек внимание преосвященного.
Прищурившись, он посмотрел в дальний угол и расплылся в довольной улыбке. Опять его любимица снесла яичко. Да не простое, а золотое!
Курочка Ряба была ценнейшим из последних приобретений владыки. Конфисковали ее у двух киевских старичков по закону, им же самим и сочиненному. Гласившему, что всякое колдовство и ведовство языческое объявляются враждебными вере истинной, а все, с оным волхвованием поганским связанное, подлежит немедленному изъятию и уничтожению.
