Великий Гусляр-2 - Кир Булычев
Иванов достал из кармана паспорт, из него сложенную вчетверо туалетную бумагу, из нее почтовую марку. Смело сделал три шага в комнату и положил свое сокровище на стол.
— Объяснитесь, — сказал он тихо.
Старик Ложкин смертельно побледнел и спросил, еле шевеля губами:
— Откуда это у тебя?
4
— Сколько еще пробудешь у нас? — спросил Удалов у Коко.
Коко допил из блюдца кефир, закусил конфеткой, облизал зеленые губы и лениво разлегся среди чашек и тарелок.
— Как дела пойдут, — сказал он. — Сам понимаешь, научная командировка. Пока задание не выполню, придется у вас ошиваться. Но я не в обиде на начальство. И на Землю летать люблю.
— А в чем задание, если не секрет? — спросил Корнелий Удалов.
— Дирекция института запланировала коллективную монографию «Концепция честности и чести в масштабе Галактики». В тридцати томах. Сроки поджимают, а еще и половина полевых исследований не завершена.
— И многих мобилизовали?
— Всех этот деспот разогнал, отсохни его хвост!
Удалов вздрогнул. Ему еще не приходилось слышать, чтобы друг Коко употреблял такие сильные выражения.
— Могло быть хуже, — произнес Удалов. — Для тебя.
— Мне повезло. Попал на сравнительно устойчивую планету.
— Чай будешь?
— Три кусочка сахару. А у тебя прошлогоднего клубничного варенья не осталось?
— Ксюша куда-то спрятала.
— Этого следовало ожидать.
— Ты уже с кем-нибудь встречался?
— Нет, неделю провел в библиотеках. Ночами работал, сам понимаешь, приходится сохранять инкогнито. В Историчке меня чуть кот не сожрал. И зачем они только допускают кошек в библиотеку? Я анонимку написал их директору, чтобы котов не пускали.
— Это правильно, — согласился Удалов. — Правда, от мышей тоже вред бывает.
— Здесь я кое-кого опросил, — продолжал Коко, постукивая твердым концом хвоста по столу. — Побеседовал.
— Как же так? В твоем облике?
— Не беспокойся, я своими ограничивался. С Сашей Грубиным провел вечерок, старика Ложкина навестил. Только доставил старику неприятность.
— Ты? При твоей деликатности?
— Нечаянно. Он свои почтовые марки смотрел. Знаешь, ведь некоторые люди странно себя ведут — собирают кусочки бумаги — так называемый сорочий эффект. Занятие бессмысленное, но любопытное для строительства поведенческой модели землян.
— Не всегда бессмысленное, — заметил Удалов. — Эти марки больших денег стоят. А у вас что, сороки водятся?
— Сорок нет. Это из моего земельного опыта. Или земляного?
— Земного.
— Спасибо. Об относительной ценности марки я наслышан. Ты бы видел, какое лицо было у Ложкина, когда я хвостом задел его любимую бумажку. Можно было подумать, что сгорел дом. Но я это объясняю не жадностью в чистом виде, а коллекционным остервенением. Тебе нравится термин? Я сам его придумал.
— Так, значит, ты ему любимую марку погубил?
— Не бойся, как погубил, так и восстановил.
— Я, понимаешь, спешил под дождем, я, понимаешь, переживал! — возмутился в соседней квартире Иванов. — А я марку, оказывается, возвращал не человеку, а жулику!
— Жулику? А ну, бери свои слова обратно! Пинцетом проткну за такое оскорбление!
Руки Ложкина тряслись, в уголках рта появилась пена.
— Моя марка и твоя марка — копии или не копии?
— Похожие марки, и все тут. Совпадение!
— Совпадение в луже не валяется. Рассказывайте все, а то созову филателистическую общественность. Ни перед чем не остановлюсь!
— Ничего не знаю, — сказал Ложкин, отводя взор в сторону, к комоду.
— Ладно, — произнес устало Иванов. Он подобрал со стола свою марку, к которой уже не испытывал никакого душевного расположения, и отступил в переднюю, откуда объявил: — Первым делом поднимаю Гинзбурга. С ним едем к Смоленскому, оттуда прямым ходом к Штормилле — нашей совести и контролю.
Ложкин упрямо молчал.
— Вам больше нечего сказать? — спросил на прощание Иванов.
— За всю мою долгую жизнь… — начал было Ложкин, но голос его сорвался.
В иной ситуации Иванов пожалел бы старика. Но дело шло о серьезном. Если в Великом Гусляре кто-то научился подделывать такие марки, как «перелет Леваневского», значит, в будущем коллекционеру просто некуда деваться.
Иванов решительно спустился по лестнице, вышел во двор, кинул последний взгляд на освещенные окна Ложкина. Дождь не ослабел, капли были мелкие, острые и холодные. Иванов подошел к воротам.
— Стой! — раздался крик сзади.
Ложкин, как был, в халате, выбежал из дверей шатающимся привидением.
— Не губи! — закричал он.
— Нет, пойду, — упрямо откликнулся Ипполит Иванов.
— Не пойдешь, а то убью! Вернись, я все объясню! Клянусь тебе памятью о маме!
Эти слова заставили Иванова остановиться. Вид Ложкина был жалок и нелеп. Халат сразу промок и тяжело обвис. Ложкин стоял в глубокой луже, не замечая этого, и Иванов понял, что, если не вернуть старика в дом, то он обязательно и опасно простудится.
— Хорошо, — сказал он. — Только без лжи.
— Какая уж тут ложь! — ответил Ложкин, отступая в дверь. — Это все Коко виноват, крокодил недоношенный!
6
— Слышишь, как тебя называют? — спросил Удалов. Он стоял у окна и наблюдал сцену, происходившую под дождем.
Коко соскользнул со стола, ловко вскарабкался по стене на подоконник и высунул длинное лицо в приоткрытое окно.
— Слышу, — сказал он. — Но не обижаюсь. Хотя мог бы и обидеться.
— С крокодилом сравнение не понравилось?
— При чем тут крокодил? Неблагодарность человеческая не нравится.
Внизу собеседники скрылись под навесом подъезда, и сквозь шум дождя до Удалова доносились быстрые, сбивчивые слова старика.
— Этот крокодил мне Леваневского хвостом смял, понимаешь? Прилетел, извините, с другой планеты, напросился в гости, весь чай дома выпил, чуть ли не нагадил…
— Вот именно, что чуть ли не… — согласился обиженно Коко. — Варвары…
— Ну, я его прижал, — слышен был голос Ложкина. — Я ему сказал кое-то о космической дружбе. Он у меня закрутился, как черт на сковороде…
— Он в самом деле на крокодила похож? — спросил Иванов.
— Хуже.
— Крокодилов не встречал, — заметил негромко Коко. — Но теперь обязательно познакомлюсь.
— Нет смысла, — ответил Удалов. — Хищники эти крокодилы.
— На, говорит он мне, — слышен был голос Ложкина, — возьми копирку. И дает мне машинку. Небольшую. Заложи, говорит, в нее любой листок бумаги и свою попорченную марку. Через минуту
