Светлана Шипунова - Дыра
Он пил маленькими жадными глотками и украдкой оглядывал комнату. Комната была чистенькая, уютная, все в ней было расставлено и разложено строго по своим местам, нигде ничего не валялось и не висело, но что-то между тем странное было в этой комнате, а что — он еще не мог понять.
— Я вас не задерживаю? Вам, наверное, на работу пора? — спросил он, будто желая поскорее остаться один.
— На работу? Вы сказали «на работу»? — И она снова тихо засмеялась. — Какая еще работа! Вы что, с Луны свалились? Ах, ну да, конечно… Нет-нет, не беспокойтесь, ни на какую мне работу не надо. Вы лучше про себя расскажите, вы случайно не москвич?
— А разве вы меня не узнали? — удивленно спросил Гога-Гоша.
Люба виновато покачала головой: нет, она не узнала его. Может, если он вспомнит свою фамилию, тогда и ей будет легче припомнить…
— Это странно, что вы меня не знаете, — обиженно сказал Гога-Гоша. — До того, как я… как все это со мной случилось, меня довольно часто показывали по телевизору, практически каждый день, я был уверен, что меня все знают. Я… (тут он опять попытался вспомнить свою фамилию и опять не смог).
— Значит, вы действительно из Москвы! — всплеснула руками Люба. — Из самой Москвы! Даже не верится…
Он наконец понял, что странного было в этой комнате — в ней отсутствовал телевизор, а он, оказывается, все это время, сам того не понимая, искал его глазами. Впрочем, в комнате не было и обычной для городских квартир мебели. Кроме стоявшего посередине стола, накрытого самотканой скатертью, и двух табуреток, на которых они сидели сейчас с Любой, у одной стены стоял высокий узкий шкаф, очень старый, под завязку набитый книгами, а у другой — топчан, застеленный шерстяным пледом. Пол в комнате тоже был деревянный, добела вычищенный, и лежали половики, сплетенные косичками из старых простых чулок. По стенам развешано было всякое рукоделие — вышивки гладью и крестиком, аппликации из кусочков шерсти и сухих цветов, у окна же стояла какая-то непонятная штука, накрытая длинным вышитым полотенцем. Люба перехватила его взгляд и сказала:
— Это прялка.
— А почему у вас нет телевизора?
Она пожала плечами:
— А зачем? Света же все равно нет.
— Как нет? Совсем? — насторожился Гога-Гоша.
— Совсем, — печально сказала Люба. — Но вы не бойтесь, у меня лампа есть керосиновая и пара свечей еще осталась, на вечер хватит. Вы лучше расскажите, как там все было с вами? Куда они вас утащили, что они с вами делали?
Он хотел было ответить, но вдруг замер, с ужасом понимая, что с этой минуты, как Люба задала свой вопрос, он ничего не в состоянии вспомнить, ничего совершенно.
— Что, забыли напрочь? Я так и думала, — сказала Люба, слегка разочарованная. — Возможно, они стерли эту информацию из вашей памяти. Типичный случай. Не вы первый, не вы последний. Я, знаете ли, немного занималась этой проблемой, когда наш институт космических исследований еще… а ладно, не будем об этом. Вам надо отдохнуть, прийти в себя. Хорошо бы сейчас ванну горячую, да вот воды нет.
— Что, никакой? — снова напрягся Гога-Гоша.
— Никакой, — спокойно ответила Люба.
— А как же…
— Да как! За водой на ручей ходим, там у нас родник бьет, вода чистая-чистая, а греем во дворе на кострах. Ничего, привыкли.
Он наморщил лоб, что-то соображая:
— А до ближайшего города сколько отсюда?
— Километров пятьсот.
— Машину нанять можно где-нибудь?
— А бензин? — спросила Люба.
Он сидел на табуретке обескураженный и чувствовал себя гадко. Какая-то незнакомая женщина, какой-то Тихо-Пропащенск, черт знает где находящийся, сам он, неизвестно зачем свалившийся сюда, в эту странную квартиру без телевизора, но с козой… И потом эти неприятные провалы в памяти и главное — уже 99-й год на исходе! Он вдруг засуетился, снова стал косить глазом по углам:
— Мне надо срочно позвонить в Москву! У вас, конечно, нет телефона. У вас ничего нет. Как вы тут живете, я вообще не понимаю.
— Так и живем, — вздохнула Люба. — А позвонить можно только из мэрии…
— Ах, у вас есть мэрия? Замечательно. Проводите меня туда немедленно.
— Но… нас туда не пустят. Туда никого не пускают.
— Это меня не пустят? — Гога-Гоша возмущенно надул щеки и опять стал похож на кого-то, но Люба опять не успела сообразить на кого, как он уже с шумом выдохнул и обмяк, как резиновый мяч, из которого спустили воздух. — Да они сочтут за честь, да я… Пусть только попробуют меня не пустить!
Люба строго на него посмотрела и сказала:
— Ну, вот что. Я за водой схожу и молоко Машкино на рынок снесу, вернусь быстро, а вы ложитесь и отдохните немного, потом договорим.
И ушла.
Гога-Гоша почувствовал вдруг, как сильно устал за сегодняшнее утро, и решил, что немного отдохнуть не помешает. Он лег на топчан, натянул на себя плед, подозрительно попахивавший, как и все в этой комнате, козой Машкой, и попытался уснуть, но, как ни ворочался, не смог.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой по городу летают письма и ходит автобус без водителя
Город уже проснулся и жил своей жизнью. Навстречу Любе то и дело попадались женщины с маленькими тележками, на которых дребезжали пустые бидоны, кастрюли и ведра. Обычно в это время они направлялись за водой, на Овчаров ручей, находившийся как раз на опушке Тихого леса. Вообще-то в Тихо-Пропащенске был свой водопровод, построенный, как любили пошутить не чуждые поэзии городские чиновники, «еще рабами Рима». Со временем он стал давать протечку то в одном, то в другом месте, и пока в городской казне были деньги, его кое-как латали, надеясь дожить до лучших времен, когда можно будет произвести капитальный ремонт всей системы. Однако лучшие времена все не наступали, а водопровод в один прекрасный день прорвало прямо в центре города, в результате чего затопило подвалы всех стоящих в центре домов, включая мэрию, которая хранила в своем цоколе городской архив. Так что теперь, если вдруг кому-нибудь нужна была справка о рождении, вступлении в брак или, на худой конец, смерти, получить таковую было уже никак невозможно — все бумаги, подтверждающие гражданское состояние тихопропащенских жителей, смыло. Мало того, в тот же день в районе вокзала прорвало канализацию, по городу потекли фекалии, и на пересечении улицы Вокзальной с площадью Свободы (бывшей — Труда) все смешалось в один безобразно мутный и зловонный поток. После этого ЧП решено было отключить водопровод и канализацию совсем, тем более, что все равно содержать их дальше было не на что. Жители, как всегда, пороптали на жизнь и на власть, но быстро привыкли и приловчились за водой ходить кто — на речку Пропащенку, кто — на Овчаров ручей, а нужду справлять прямо там же, на берегу или в лесу, в так называемых Пастушьих пещерах, при этом ближнюю пещеру великодушно уступили женщинам, начертав прямо на скале большую корявую букву «Ж», а в дальнюю стали ходить мужчины, соответственно накарябав сбоку от входа букву «М», получившуюся очень похожей на знак Московского метрополитена. Детям до 12 лет разрешено было использовать кустики.
Любе повезло, она жила совсем близко от Овча-рова ручья и обычно успевала набрать воды рано утром, без очереди, но сегодня из-за своего непредвиденного гостя задержалась и решила сначала сходить на рынок, а уж потом за водой. С рынком Любе повезло меньше — идти до него надо было кварталов семь.
Раньше по городу ходили трамваи и автобусы, но с тех пор, как не стало электричества, замерли и трамваи, они стояли пустые и холодные на территории депо и тихо ржавели под дождем. Что касается автобусов, то некоторое время один какой-то еще ходил по Тихо-Пропащенску, но когда и куда он пойдет, никак нельзя было узнать, определенного маршрута у него не было, автобус этот был, как «Летучий Голландец», — вдруг появлялся из тумана, громко сигналил, пугая отвыкших от общественного транспорта прохожих, и также внезапно исчезал за углом. Поначалу некоторые граждане успевали, услышав сигнал, вскочить на подножку, но вроде бы этих пассажиров больше никто никогда не встречал. И постепенно жители города перестали садиться в автобус, поговаривали даже, что в нем и водителя-то нет, а ходит он сам по себе — неизвестно откуда и неизвестно куда.
Вообще в Тихо-Пропащенске происходило в последнее время много странного. Например, с тех пор, как город был отключен от телевизионных трансляций и радиосвязи, жители его стали активно писать письма своим родственникам и знакомым, живущим в разных других городах, чтобы узнать, что происходит в стране и в мире, а также намекнуть на желательность получения от них денежного перевода или хотя бы небольшой продуктовой посылочки. Они аккуратно заполняли конверты, сохранившиеся у них от старых времен, бросали их в большой синий ящик, висевший у входа на городской почтамт, и начинали ждать ответа, считая дни и недели. Но проходил месяц, другой, и никто в городе не получал не только посылки или хотя бы бандероли, но даже ни одного письма, не говоря уже о денежных переводах. Все прояснилось, когда на почтамте случился пожар, в результате, как потом написали в протоколе, «неосторожного обращения со свечой», на которой сам начальник почты, фамилия которого была Жмулюкин, пытался вскипятить себе чай. Тогда-то на тротуар вместе с другим имуществом вытащили три подозрительно плотно набитых мешка, два из которых уже вовсю дымились. За неимением воды их оставили догорать на проезжей части, а третий мешок оттащили подальше и, само собой, вскрыли. У присутствовавших при этом граждан разом вырвался из груди вздох удивления — в мешке оказались их собственные письма, писанные месяц и два, и три назад.
