Светлана Шипунова - Дыра
Люба растерялась, она никак не думала, что кто-то видел их с Гогой-Гошей в такую рань, впрочем, она была женщина свободная и прятаться ей было не от кого, видели, так видели, вот только слово «женишок.» очень ей не понравилось, она даже слегка покраснела.
— Вам показалось, — пробормотала Люба и поспешила домой, чтобы убедиться, что гость ее действительно существует, а не приснился ей нынче утром.
Однако домой она попала в это утро не сразу, на обратном пути ее застал такой сильный дождь, что пришлось прятаться в одиноко стоявшем на остановке пустом автобусе, у которого отсутствовали не только сиденья, стекла, колеса, но и все внутренности. Это было не самое лучшее укрытие, так как в пустые окна со всех сторон залетали брызги, но до другого Люба просто не успела бы добежать. Когда же, до нитки промокшая, она вернулась домой, никакого Гоги-Гоши в квартире не было. На столе лежал школьный атлас с аккуратно вырезанной страницей. Исчезли также ножницы, которыми Люба раз в месяц стригла козу Машку.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой описывается одинокая жизнь женщины Любы
Фамилия Любы была Орлова. Любовь Петровна Орлова, полная тезка знаменитой артистки 30-х годов. Смолоду Любин отец был, можно сказать, влюблен в эту артистку, смотрел все фильмы с ее участием по десять раз, ему вообще нравились женщины-блондинки, а если они к тому же еще танцевали и пели, тут уж глаза Петра Ивановича затуманивались какими-то, видно, очень дорогими ему воспоминаниями. Женился же Петр Иванович на женщине самой обыкновенной — не блондинке и не умевшей танцевать и петь, но поскольку сам он был Орлов и к тому же Петр, то еще при женитьбе решил, что если родится дочь, то будет Любовь Петровна Орлова, как любимая его актриса. Когда Люба стала подрастать, обнаружилось, что она довольно неказиста, ни лицом, ни фигурой не вышла и уже не выйдет, так что красивое имя было ей как бы в насмешку. Отец пытался компенсировать это развитием у дочки музыкальных способностей и отдал ее в музыкальную школу, где Люба научилась сносно играть на аккордеоне, но музыку не полюбила, а петь и вовсе не могла — голоса не было никакого. В общем, ничего артистического в Любе не было, разве что коса — длинная, светлая, тяжелая — такой косой мало кто в Тихо-Пропащенске мог похвастаться, а в областном городе, куда она уехала учиться, и подавно. В библиотечном техникуме специально ходили посмотреть на ее косу. Бывало, что на улице какой-нибудь молодой человек увяжется за ней сзади, но, обогнав и заглянув в лицо, разочарованно хмыкнет и знакомиться передумает. Не то, чтобы Люба была очень уж некрасива, но как-то непривлекательна, слишком простовата, да к тому же не в меру скромна. Училась Люба хорошо, и распределение ей досталось одно из самых завидных — в филиал Института космических исследований, где как раз в это время формировали свой научный фонд и нужен был профессиональный библиотекарь. Люба для такой работы подходила как нельзя лучше. Аккуратность была ее особенная черта, которую все в ней замечали и за которую хвалили. Из любого хаоса Люба умела сотворить идеальный порядок, все всегда было разложено у нее строго по своим местам, никогда она ничего не теряла, не забывала и не путала. И в научном фонде, представлявшем до этого завалы из книг, журналов и рукописных работ, она так ловко и быстро все систематизировала, что любую монографию, любую публикацию, любой справочник можно было найти в течение нескольких секунд. И видимо, такой же строгий порядок Люба умела придавать своим мыслям и поведению, она не была ни взбалмошной, как другие девушки, ни, тем более, истеричной, отчего и казалась немного скучной и не умела привлечь внимание молодых людей. Замуж Люба никогда не выходила, и любовь у нее случилась в жизни только однажды, лет уже в двадцать пять.
Одно время ходил к ним в институт странный такой долговязый человек в круглых очках, который интересовался публикациями в научных журналах, притом исключительно о неопознанных «летающих объектах». Люба сама подбирала для него эти публикации и даже с разрешения руководства давала ему посмотреть и почитать некоторые еще не опубликованные материалы исследований, проводившихся сотрудниками ФИКИ. Человек этот был местный писатель-фантаст, и материалы нужны были ему для работы. Люба и сама не заметила, как стала ждать его очередного прихода и при этом волноваться и часто смотреться в зеркало. Но писатель, проштудировав все имевшиеся в научной библиотеке материалы, ходить перестал, оставив Любу наедине с ее надеждами и чувствами. Скучая о нем, она и сама перечитала все эти материалы и научные публикации, узнав из них много для себя нового и интересного. А года через три, разбирая новые поступления, она наткнулась на тонкую книжицу в серии «Научная фантастика», на обложке которой стояла знакомая ей фамилия — Тюдчев. Повесть называлась «Пришелец». Она бросилась читать и узнала в ней почти все уже знакомые ей по научно-популярным журналам сюжеты, лишь слегка белле-тризированные. Люба испытала сильное разочарование, после чего любовь ее, о которой писатель-фантаст даже не догадывался, стала угасать и постепенно совсем угасла.
В научном фонде ФИКИ она работала, пока институт не закрыли по причине отсутствия финансирования года за три до описываемых событий. К тому времени у Любы умерли один за другим родители, сначала мама, потом вскоре и отец, оставив ей в наследство козу Машку и небольшой огородик. Эта коза стала Любиной и кормилицей, и чуть ли не подружкой, с ней одной коротала она длинные вечера без света, при керосиновой лампе. Оставшись без работы и без любивших и жалевших ее родителей, Люба буквально все стала делать своими руками — обрабатывать огород, шить, вязать, вышивать, плести половички из старых тряпок, доить козу и прясть шерсть. Ни минуты не сидела она без дела, так что скучать и хандрить было ей просто некогда.
Однажды на улице ее остановил долговязый человек в круглых очках, в котором она с трудом узнала бывшего своего возлюбленного. Он похудел, постарел, но воспаленный блеск в глазах остался. Глаза эти, кажется, многого не замечали в окружающей его жизни, а были устремлены то ли внутрь себя, то ли и вовсе — в глубины мироздания. Люба так растерялась, что не сразу поняла, о чем он ее спрашивает. А спрашивал он о том, не сохранился ли у нее случайно ключ от научного фонда. Совершенно случайно ключ у Любы сохранился — запасной, так как она вообще не имела привычки что-нибудь выбрасывать.
— Зачем вам? — испугалась Люба.
— Затем, что материалами, на ознакомление с которыми я когда-то брал разрешение чуть ли не в КГБ, теперь на рынке торгуют. Бери — не хочу. Надо спасать хотя бы то, что осталось.
— Но там же, наверное, опечатано, — сказала Люба.
— Было бы опечатано, на рынке бы не торговали, — резонно заметил писатель.
Вместе они отправились в институт и нашли научный отдел не только не опечатанным, а раскрытым настежь. Люба охнула, увидев выдвинутые ящики, разбросанные повсюду бумаги, кинулась собирать и складывать, чуть при этом не плача. Писатель в это время лихорадочно рылся в бумагах, что-то откладывал в сторону, что-то совал в принесенный с собой портфель. Они провозились допоздна и договорились завтра снова встретиться и продолжить. И поскольку на улице было уже темно, пришлось писателю-фантасту провожать Любу домой. У подъезда она вдруг набралась храбрости и спросила:
— Чаю не хотите выпить?
Он хотел. В маленькой кухне они сидели друг против друга, пили чай с молоком, и в какой-то момент Люба сказала совершенно спокойно, как о чем-то давнем, теперь уже неважном:
— А ведь я влюблена в вас была когда-то…
Писатель-фантаст оторвал воспаленный взгляд от пламени свечи, стоявшей на столе между ним и Любой, и сказал:
— Серьезно? Тогда… можно я у тебя переночую?
Ему не хотелось тащиться к себе через весь город пешком, по темноте…
Она никак не ожидала такой реакции на свои слова и была в смятении. Если бы он сказал, что тоже, хоть немного, хоть чуть-чуть ей симпатизирует или, что раньше не замечал и вот теперь только понял, что и она ему нравится… Но никаких таких слов он ей не сказал, просто остался, и все.
Это было впервые в ее жизни. Она не представляла, как ей себя вести, страшно стеснялась, не знала, куда деть руки, ноги, как лучше лечь, как встать, словом, была полной дурой и чуть не плакала от своей неловкости. Спасало ее только отсутствие света, иначе пришлось бы совсем худо. А тут еще коза, закрытая в кухне, мычит и мычит жалобно, протяжно… Утром, когда писатель проснулся, Люба уже сидела полностью одетая и издалека испуганно на него смотрела. Коза Машка лежала у нее в ногах и косила на писателя злым глазом. Тюд-чев попил чаю, погладил Любу по голове, сказал: «Коса у тебя красивая», — и ушел.
