Андрей Черноморченко - Интерферотрон Густава Эшера
— Спасибо, Морис! — Вейвановский почувствовал несколько благодарных прикосновений к своей оболочке.
— Спасибо, брат! Мы — твои должники!
— Сейчас мы их, мерзавцев, всех до одного! Воспоминаний не останется! — мимо промчался возбужденный брат Ояма.
Братья выстроились в линейку, готовясь к скоординированной атаке на последние очаги земной цивилизации вокруг Юпитера. Морис же почувствовал какую-то неясную тревогу — что-то должно было вот-вот произойти на Земле, прямо в его особняке, и ему необходимо было срочно туда возвращаться. Братья тоже это ощутили:
— Морис, мчись скорее назад!
Он очнулся на коврике и услыхал, как на крышу что-то с грохотом упало, покатившись вниз. В слуховом окне промелькнули человеческие ноги, и Морис подумал, что ему больше никогда не следует давать соседям напрокат старинные транспортные средства. Похоже, Филомела Венис ошиблась с расчетом траектории: трекболид ожидал ее в другом месте.
* * *«…нет ничего более эфемерного, чем земные науки — точные или любые иные. За кажущейся надежностью расчетов, формул и теорий кроются зыбкие допущения, гипотезы. Здание науки стоит на очень шаткой, вернее, несуществующей, основе.
Одну из таких основ представляет собой точка, самая призрачная из всех абстракций. Та или иная наука на каком-то этапе неизбежно начинает оперировать математико-геометрическими понятиями, иными словами, принимает как данность существование точки, а за ней — линии, кривой или прямой, отрезка, окружности, остальных геометрических фигур, множеств, функций, синусоид, парабол и так далее.
Любая, самая сложная или простая фигура представляет собой множество точек. Так как точка аксиоматически не имеет измерений, иными словами, ничего из себя не представляет, то и фигуры, состоящие из множества ничего, на самом деле не существуют. Чтобы потрогать фигуру, необходимо также иметь возможность потрогать точку Как может существовать нечто, на самом деле состоящее из ничего? Объем определяется плоскостями, плоскости — линиями, линии — опять-таки точками, иначе говоря, несуществующими понятиями. Хорошо, согласимся с существованием точки как с рабочей гипотезой. Но существуют ли в реальном физическом мире прямая или кривая так, как они описываются математикой? Вы не найдете их. Поднесите увеличительное стекло к любой идеально вычерченной на бумаге линии и вы увидите, что она имеет толщину, и при желании ее можно было бы острым скальпелем аккуратно разрезать вдоль на две или три такие же линии. Кроме того, согласно утверждениям точной науки, той же физики, любой объект состоит из атомов, между которыми имеются промежутки. Таким образом, линия в физическом мире представляет собой пунктир, или условно выстроенную траекторию между молекулами. Естественно, у такой линии (или у более толстой) края неизбежно окажутся шероховатыми, с зазубринами, образованными молекулярными или атомарными выступами…»
— Ну что, нашел?
Джейн уже в который раз задавала этот вопрос. Комнату опять тряхнуло, с потолка посыпалась пыль.
— Не торопи меня, пожалуйста. Я этим никогда не занимался, и мне нужно хоть немного разобраться, — Джон листал страницы «Рассуждений о хореоматике».
— Джон, я боюсь! — Она опять скривила лицо в плаксивой гримасе.
— Потерпи. Еще чуть-чуть. Мы его обязательно откроем! — Джон посмотрел на непроницаемую поверхность телепортера и подумал, что, скорее всего, они останутся здесь навсегда.
«…все числа втиснуты в пространство между нулем и бесконечностью. Более того, подразумевается, что между двумя любыми целыми числами может существовать бесконечное число дробей. Мы имеем еще два понятия, принятые, как и точка, для удобства, но совершенно лишенные смысла: ноль и бесконечность. Начнем с последнего. Яне призываю вас представлять в уме бесконечность — так недолго потерять рассудок. Однако есть ли в окружающем нас мире хотя бы нечто, приближающееся к ней? Вы скажете — Вселенная? Я отвечу: нет, она безусловно конечна. Небо должно сиять от бесконечного числа звезд, однако этого не наблюдается. Выдвигается оговорка: небо будет сиять при равномерном бесконечном заполнении. Но это нонсенс: как может быть бесконечность равномерной или неравномерной? Может ли она вообще иметь какие-либо качества? Бесконечность должна вмещать в себя беспредельное число всех возможных вариантов: иными словами, небо должно сиять от бесконечного числа звезд и одновременно быть совершенно темным от безразмерной тьмы. К тому же, здесь наступает парадокс: должно быть нечто, вмещающее в себя эту бесконечность, затем еще что-то, где располагается это нечто, после чего опять нечто, где должно быть это что-то — и так до бесконечности (которая, в свою очередь, тоже должна в чем-то находиться).
А как быть с числами? Они, что же, должны представлять собой часть бесконечности? Но каким образом можно поделить бесконечность? От ее деления образуется опять-таки бесконечность. Иными словами, числа, которыми оперирует наука, и ею же придуманное понятие бесконечности между собой никак не соотносятся и находятся в глубоком противоречии.
Существует еще один парадокс — только что, кстати, я употребил понятие «один». А возможно ли существование такого понятия? Когда мы говорим, что предмет существует сам по себе, то мы всегда подразумеваем его в сопоставлении с другими предметами. Один предмет сам по себе не может существовать — всегда должно быть рядом нечто, на фоне чего или по сравнению с чем данный предмет определяется как таковой. Иначе говоря, напрашивается вывод, что может существовать ноль или не менее двух предметов. Если вернуться к бесконечности, то должно обязательно быть нечто, по сравнению с чем или на фоне чего она определяется как бесконечность. Я называю это парадокс «плюс один». Но поскольку одного предмета не может существовать, то не существует и множества предметов, состоящих, как мы знаем из отдельных — одних — предметов. Не существует предмета одного; не существует предметов нескольких или многих, состоящих из множеств одного предмета. Иными словами, не существует ничего».
— Чушь какая-то, — вырвалось у Джона. Отбросив книгу в сторону он потянулся за следующей из стопки. Удары астероидов не прекращались, но стали немного слабее. Аддиману даже показалось, что они стали уходить в сторону.
Джейн, до сих пор неподвижно сидевшая на полу в углу комнаты, вдруг вскочила, подбежала к телепортеру и изо всех сил замолотила по нему кулаком:
— Дрянь! Мерзость! Ты откроешься когда-нибудь?! А?! Джон схватил ее в охапку, успокаивая и предостерегая:
— Будь умницей, Джейн, успокойся, ты молодец, хорошая девочка, но если ты его поломаешь, то убьешь и себя, и меня. Телепортер — наш последний шанс. Еще совсем немного осталось, потерпи, я сейчас обязательно что-нибудь придумаю.
Джон Аддиман и Джейн Эветт застряли на глубине ста тридцати ярдов под поверхностью Ганимеда в небольшом помещении, бывшем частью крупного хранилища устаревшей техники. Все это оборудование накапливалось здесь долгие годы колонизации и планировалось к использованию в недалеком будущем, когда должен был состояться массированный рывок на Тритон. Появлению в хранилище Джона и Джейн предшествовали следующие обстоятельства.
Джон Аддиман, по профессии художник, прибыл на Ганимед с Марса. До этого он успел побывать на Венере и По, гастролируя по колониям с выставкой своих абстрактно-аморфных анимированных картин (вернее, едва успел бежать, прежде чем там ввели карантин в связи с эпидемией непонятной болезни). Искусство Джона особого успеха нигде не имело — потенциальные покупатели проявляли больший интерес к реалистическим поделкам его конкурентов или антиквариату земного происхождения, а космогонический размах произведений Аддимана чаще всего вызывал у публики смятение. Выставка в ее последнем варианте являла собой разновидность парка аттракционов, поскольку Джон был убежден, что зажравшееся человечество нуждается в хорошей встряске. Посетитель, забредший на экспозицию, подвергался суровым испытаниям: войдя в зал и полагая увидеть на стенах картины, он поначалу не обманывался в своих ожиданиях. «Я вывешиваю приманки. Обыватель, как тупое животное, повинуется рефлексам: видит красивую картинку и ползет к ней, чтобы насладиться искусством», — раскрывал Джон в интервью (единственном за всю биографию) тайны своей творческой кухни. Однако зрителя, приблизившегося к какому-нибудь невинному пейзажу или натюрморту, ожидал неприятный сюрприз. Пол под ним проваливался, и он оказывался в кромешной тьме, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой или же позвать на помощь (Джон, воздействуя особой комбинацией волн на спинномозговой модуль, вызывал у жертвы частичный паралич). В кабинке, куда попадал любитель изящных искусств, также была полная тишина. Так продолжалось секунд двадцать-тридцать. Затем раздавался чудовищный грохот, и вспышка света ослепляла зрителя. После того, как к нему возвращалось зрение, он обнаруживал, что окружен плотным, как вата, темно-серым туманом, застилающим глаза, рот и нос и не дающим дышать. Асфиксия продолжалась полминуты, затем начинал дуть ужасающей силы ветер, готовый, казалось, сорвать кожу с тела; сверкала молния, и душераздирающий гром вновь испытывал на разрыв барабанные перепонки (некоторые дамы по окончании просмотра выгружались из кабинки лишь в небольших фрагментах одежды; на полу часто оставалось пропитанное мочой нижнее белье). Обычно к этому моменту зритель уже пребывал в бессознательном состоянии, поэтому следующим этапом Джон предусмотрел воду — много воды, притом очень холодной. Обреченный посетитель, быстро придя в себя, с ужасом замечал, что вследствие извергающихся со всех сторон потоков кабинка начинает стремительно заполняться. Вскоре уровень воды устанавливался ровно на два дюйма выше макушки (друзья Джона, разрабатывавшие всю автоматику выставки по его заказу, сделали так, чтобы учитывался рост каждого посетителя). Оказавшись как бы внутри аквариума, зритель — если глаза его все еще были открыты — замечал, как на дно начинают опускаться сгустки вещества мутно-белого цвета. Тут же всю толщу жидкости пронизывало несколько бодрящих электрических зарядов, вода начинала спадать, и посетитель обнаруживал, что его заливает нестерпимо жаркий свет и что он весь облеплен засыхающими сгустками. Температура внутри кабинки достигала 95 градусов по Цельсию, сохраняясь такой в течение пяти минут (иначе бы сгустки не окаменели до требуемой твердости, лишь немного уступавшей граниту). Затем к зрителю возвращались двигательные и речевые функции; мощным ударом поршня под финальный аккорд громов с молниями его выбрасывало за пределы музея. Джон предусмотрел, чтобы выход из выставки находился на достаточном отдалении от входа, и побывавшие в кабинке жертвы своим видом, напоминавшим коралловый атолл, не отпугивали следующих любителей живописи.
