Кир Булычев - Похищение чародея (сборник)
— Может, к экстрасенсу обратиться? — спросил Сашок. — Я слышал, они помогают.
— Мне никто не поможет, потому что я подлец, — сообщил муж. — Я бросил семью, я бросил Сонечку и Оленьку, я оставил Викторию. Но почему? Ответьте мне, почему?
— Не знаю, — сказал Сашок. — Я не в курсе.
— Да, я виноват, я сам виноват. Я увлекся Дарьей Павловной. Но мое увлечение оставалось в рамках, простите, банального служебного романа. Я не предполагал, что так кончится.
— Чего кончится?
— Что я уйду из дома, что я перееду сюда, в этот кошмарный дом! Почему я это сделал? Почему я тут живу? Почему я должен мыть руки шесть раз в день и носить егерское белье?
— Чего?
Муж засучил штанину и показал край нижнего белья.
— А может, вам обратно? — спросил Сашок. — Ваша Виктория покричит, покричит, успокоится. Дело житейское.
— Вы не знаете Виктории. Она — ангел. Она никогда не кричит. Она все молча терпит. Она рыдает ночами. Я представляю, как она укладывает наших девочек и плачет над их кроватками.
Голос мужа дрогнул, большая слеза покатилась по его щеке.
— Извините, — сказал он. — Нервы.
— Вижу, — сказал Сашок. — Это у всех теперь. Я сейчас у одного человека был, тоже на нервы жалуется.
— Как паровоз по рельсам, — произнес муж. — Как будто меня несет какая-то дьявольская сила. Даю вам честное слово — я ни сном ни духом не намеревался покинуть Викторию.
— Дьявольская, говорите?
— Я не отдавал себе отчета. Я пришел домой, хотел посмотреть телевизор, а вместо этого подошел к Виктории и говорю: «Сообщи детям, что я нашел счастье с другой женщиной». Я этого не хотел говорить…
— И давно это случилось? — докторским голосом спросил Сашок.
— Больше месяца. Или меньше? У меня все смешалось.
— Второго мая? — спросил Сашок, который вспомнил дату на расписке.
— Может быть.
Они услышали, как повернулся ключ в замке, и тут же в комнате возникла пышная, вульгарного вида женщина, ярко и слишком модно одетая, с сумкой, на которую пошло как минимум четыре синтетических крокодила.
— Павлик! — воскликнула она с порога. — Ты скучал?
И тут она увидела Сашка, который поднялся при ее появлении.
— Это что еще такое? — спросила она. — Если телевизионный мастер, то я вызывала на ту неделю.
— Нет, — сказал Сашок. — Поговорить с вами надо. По личному вопросу.
— Погодите, — сказала Дарья Павловна и твердыми шагами подошла к мужу. — На тебе лица нет, — сказала она. — Буквально нет лица. Ты опять переживал? Эта гадюка звонила?
— Мне никто не звонил.
— Молчи. По глазам вижу, что звонила. Так вот, учти и скажи ей, что, если она еще будет мне телефон обрывать, я ей ноги вырву.
— Она ни разу не звонила.
— Не перечь, ангел мой, — ответила Дарья Павловна, резким движением открыла резной шкаф черного дерева, который оказался заполнен пачками, бутылочками и упаковками лекарств. Она шустро покопалась в нем и вытянула на свет три бутылочки и розовый пакетик.
— Сейчас, — сказала она. — Выпьешь успокаивающего.
Она упорхнула на кухню, там что-то загремело, зазвенело.
— Она опять разбила чашку, — тихо сообщил Павлик. — Она всегда бьет чашки, когда переживает за мое здоровье.
Дарья Павловна уже вернулась. В руке ее был стакан, на открытой ладони другой руки — горсть пилюль.
— Быстро, — сказала она. — Все глотай. Быстро.
Павлик покорно проглотил кучку пилюль. Сашку даже страшно стало, сколько лекарств за раз приходится принимать этому человеку. Запил водой. Его острый кадык ходил в такт глоткам, а Дарья Павловна и Сашок смотрели на него.
— Все, — сказала Дарья Павловна. — Все проглотил?
— Все, — сказал Павлик.
— Раскрой рот, — велела Дарья Павловна. — Раскрой, раскрой, наверняка что-то за щеку спрятал, а потом выплюнешь, я тебя, мой котик, уже изучила.
Муж открыл рот, Дарья Павловна по-птичьи заглянула в него, ее большие груди прикоснулись к животу Павлика, и тот постарался втянуть живот. Но Дарья Павловна нажала сильнее и, обняв мужчину, положила ему голову на грудь.
— Я хочу ласки, мое счастье, — сообщила она, не обращая внимания на Сашка.
Сашок смутился и закашлялся.
— Вы здесь? — вспомнила Дарья Павловна. — Пошли на кухню. А ты, ангел, лежи. У тебя бюллетень. И поставь градусник.
Сашок проследовал на кухню за Дарьей Павловной.
— Что за дела? — спросила она, беря с холодильника пачку «Мальборо» и закуривая.
— Я по поводу записки, — сказал Сашок. — От товарища Д.
— Что? — испугалась Дарья Павловна. — Что-нибудь неправильно? Вы только меня не пугайте.
— Нет, я наоборот, — сказал Сашок. — Учтите, мне ничего не нужно. Я ее обратно принес.
— Как так принес?
— Нашел и принес. Чтобы вы ее уничтожили.
— Зачем?
— Чтобы спасти душу, — сказал Сашок.
— Вы что, шутите? Может, вы от этой гадюки, Виктории? Тогда растерзаю.
— Нет, я сам по себе! — воскликнул Сашок. — Я пришел, чтобы освободить вас от дьявола. Ну неужели не понятно? Я пришел помочь.
— То есть как помочь? Нет уж, обратного хода нету. Я на жертву пошла. Я душу отдала ради простого человеческого счастья. И учтите, Павлика я никому не отдам. Я его на ключ запру, я ему, если надо, глаза выколю. Но не отдам, ясно? И катись отсюда со своими гнусными предложениями.
— Я так понимаю, — сказал Сашок, — что вы душу продали за вашего Павлика. А ведь он несчастный. Он своей Сонечке звонит, про уроки спрашивает.
— Зво-нит? — голос Дарьи Павловны поднялся до потолка. — Он же мне обещал!
Она метнулась было из кухни, наводить порядок в доме, но Павлик уже стоял в дверях.
— Погодите, — сказал он. — Что тут говорилось про душу?
— Понимаете, — Сашку было жалко этого человека, но куда больше он жалел девочек и Викторию, которая там у детской кроватки тайком слезу проливает. — Ваша Дарья Павловна вошла в соглашение…
Но что дальше случилось, Сашок так и не понял.
Был грохот, какое-то нападение со всех сторон, был визг и крик, падала мебель, и падал сам Сашок.
А очнулся он уже у подъезда, на мостовой, побитый, исцарапанный, но живой.
И побрел по улице, размышляя, что делать дальше.
Два визита кончились неудачно. Не хотят люди свою душу обратно, потому что, может, и не верят они в душу. А не верят — зачем торгуют? Получается вроде бы обман. Может, прекратить? Отнести расписки в милицию, пускай разбираются. Но это было бы капитуляцией. А Сашку не хотелось капитулировать, потому что хотелось верить в добро.
И он пошел по третьему адресу, к доценту Нечипоренко Семену Семеновичу.
Доцент жил в скромном окраинном кооперативе, на тринадцатом этаже. Он сам открыл дверь.
Доцент, по всем признакам, человек подтянутый, скрывающий полноту за гордой осанкой, что поддерживалась бегом трусцой и утренним бассейном, хорошо причесанный и при галстуке, был взлохмачен и взволнован.
— Принесли? — спросил он. — Давайте на кухню.
— А вы откуда знаете? — спросил Сашок.
— Мне Сидоров звонил. Где?
— В кармане, — сказал Сашок.
— Как в кармане? Я просил шесть банок.
— Каких банок?
— Икры. Черной икры. Сидоров знает.
— А я Сидорова не знаю, — сказал Сашок. — Не знаю я вашего Сидорова.
— Черт знает что, — сказал доцент. — Ни минуты свободной. А вы издеваетесь. Тогда что вам нужно?
— Поговорить.
— Этого еще не хватало! Мне некогда говорить.
— В ваших интересах.
— Мои интересы заключаются в том, чтобы сегодня меня оставили в покое. В двадцать три сорок у меня самолет.
— Куда? — поинтересовался Сашок.
— Куда, куда! Или вы не знаете, или притворяетесь. В Индию. Так вас не Сидоров прислал?
— Я по делу товарища Д, — сказал Сашок тихо.
— Как так по делу? В каком смысле дело?
— В личном.
— Товарищ, я не знаю, кто вы такой. — Доцент Нечипоренко говорил возмущенно, но почти шепотом. — И не понимаю, что меня может связывать с вашим товарищем Д. Я выполнил обязательства. Ко мне не может быть претензии, и попрошу оставить меня в покое.
— И не боитесь? — удивился Сашок. — Другие боятся.
— Я ничего не боюсь, потому что я честный человек и гражданин. Мне нечего скрывать.
— Тогда тем лучше, — сказал Сашок. — Могу порадовать.
— Чем?
— Давайте пройдем, — сказал Сашок. — А то здесь неудобно.
Доцент колебался. Но тут издали, из комнаты, послышался женский голос:
— Сеня, кто пришел?
— Это ко мне, от Сидорова, — сказал доцент и крепко схватил Сашка за руку, поволок его в свой кабинет.
Там был полный разор.
На обширном, как футбольное поле, письменном столе стоял открытый и почти полный чемодан, на кресле — второй, еще пустой. Многочисленные носильные вещи и разные предметы валялись вокруг.
