Владимир Савченко - Пятое путешествие Гулливера
Но постепенно мы разговорились. Имельдин объяснил, что внутренние украшения должны держаться в пределах тонких кишок — на время их показа, во всяком случае. А эта дама, стареющая и тщеславная, возжелала одна изобразить Большую Медведицу — и тем самым посрамить соперниц. Хочешь не хочешь, пришлось программировать так, что крайние «звезды» окажутся к вальсу в толстых кишках — а от них недалеко и до прямой. Носители украшений умеют сокращениями гладких мышц живота удерживать драгоценности в нужном месте некоторое время, но всему есть предел. К тому же дама своими «линзами» старалась подать себя покрупнее, тужилась. Вот так и получилось.
– Нужно было что-то крепящее ей дать,– сказал я.
– Крепящее? — встрепенулся Имельдин.– А что это?
Оказалось, что «лучший медик Тикитакии» ничего не знает ни о крепящих, ни о слабительных средствах! Впрочем, если здраво подумать, удивляться нечему: на острове в ходу медицина для здоровых, а в ней лекарства не в чести. Может, когда-то и знали, да забыли за ненадобностью.
Читатель поймет, с каким удовольствием я на ходу прочел тестю лекцию об известных мне крепящих и слабительных снадобьях: наконец-то я знаю то, чего здешние медики не знают! И пусть мое знание идет от немощной европейской медицины для больных, а вот пригодилось. Я сообщал ему о свойствах дубовой коры (дубы обильно растут на острове) и дубильных препаратов, об остро-кислых крепящих смесях, о зверобое, чернике и иных ягодах. Затем, перейдя на слабительные, рассказал о действии глауберовой соли и сернокислой магнезии, о самом популярном на кораблях слабительном средстве — морской соли; не забыл о касторовом и миндальном масле, об отварах ревеня, крушины... Имельдин слушал с большим вниманием, задавал уточняющие вопросы.
И только когда мы вошли в ночной город, я вспомнил:
– Послушай, но почему так оскорбилась эта «мадам Орион»? Я ведь только и хотел узнать, как она наблюдала неразличимые глазом детали созвездия. И ты ее поддержал, вспомнил Агату... при чем здесь она!
– То есть как «при чем»?! — тесть остановился.– Как это — «при чем»?! Постой...– голос его упал,– значит, вы с Аганитой еще не...?
– Что мы «не»? — я тоже остановился.– Мы не «не», мы да. У тебя вон внук растет, Майкл.
– Да это-то я заметил. Значит, вы еще не... Ну, конечно, откуда тебе знать! А она постеснялась. И я поделикатничал, дурак старый, не спросил, как у вас с этим, не хотел вмешиваться... Значит, и каталог вы еще не начали? Какая же цена тому внуку!.. Ой-ой-ой! — Имельдина не было видно, но, судя по голосу, он взялся за голову.– Бедная моя девочка!
– Почему бедная? Во что вмешиваться? Какой каталог? Что мы «не», можешь ты объяснить!
– Что теперь объяснять!.. Как, по-твоему, для чего в вашем мезонине раздвижная поворотная крыша?
– Для прохлады,– уверенно сказал я.– Мы пользуемся.
– Идиот,– так же уверенно произнес тесть.– За кого я отдал свою дочь! Бедная Аганита! — Было похоже на то, что он снова схватился за голову.
– Послушай, не мог бы ты более внятно выразить...
– Сейчас нет, это возможно только на внутреннем тикитанто. Отложим до утра. Но имей в виду, Барбарите ни звука: испепелит.
И по интонациям я понял, что это не иносказание. Испепелит.
Предмет, который объяснил мне — и преимущественно не словами — следующим утром Имельдин, когда мы уединились в роще тиквой, действительно оказался столь тонким и деликатным, что я не уверен, сумею ли передать все это читателю. Для многого и слов не подберешь.
Собственно, упрощенно дело можно изложить двумя словами: семейная астрономия. Вроде той же семейной охоты, только не при солнце, а ночью, не выходя из дому, и объект — не утки, в звезды. Или планеты. И зеркала не нужны. Интересные наблюдения заносят в семейный звездный каталог, каковой и является хранимой супругами до старости реликвией.
...Неправильно мой тесть обозвал меня идиотом, несправедливо. Дело не в тупости, не в непонимании — в неприятии. Хорошо: «печки» для приготовления пищи, «охотничьи лучевые ружья», даже «лучевые батареи», уничтожившие на моих глазах корабль... ладно: видеосвязь, ЗД-видение. Но чтобы этим пользоваться для такого дела — вы меня простите! Вот это ханжеское неприятие и порождало нежелание понять.
Да и то сказать: одно дело — сфокусировать в жгучее пятнышко яркий свет солнца или даже передавать изображения достаточно крупных наземных объектов, но совсем другое — отчетливое наблюдение бесконечно далеких, посылающих сюда мизерные лучики звезд. Я знал, насколько это сложно.
И здесь все было очень непросто. В отличие от охоты, кухни и видеотрепа это оказывалось возможным при таком слитном настрое тел и духа двоих, которое бывает только в счастливой любви — и именно в начале ее, в самом трепете, еще до привыкания. Это — а не действие, в общем-то довольно сходное у всех божьих тварей,– и считается на острове вершиной интимной любви: единение троих — Он, Она и Вселенная. Или единение существа «Он — Она» со Вселенной, как угодно.
Спрашивать же о таком, как я в лоб спросил ту Мартенситу фон Флик, было даже более неприлично, чем поинтересоваться у нашей как она провела ночь с мужем.
Оказывается, мы с Агатой жили все это время в обсерватории любви. Я вспомнил: когда ночами я раздвигал крышу и блеск звезд входил в комнату, Агата поднималась с постели, взбиралась на бамбуковый помост (он уходил под самый потолок, довольно красивый, с изгибами и переплетениями прутьев, двумя кругами как раз над нашим изголовьем; я считал его декоративным), ложилась там и спрашивала замирающим голосом:
– Ты хочешь? Ты уже хочешь, да? Что?..
– Конечно, хочу,– ответствовал я.– Иди-ка сюда!
Как жарко стало моему лицу, когда в роще и вспомнил об этом! Имельдин даже сказал: «Ого!» Действительно, бедная девочка: она пыталась возвысить меня до человека, а я все возвращал ее в самки. Я думал, что это нужно ей, она думала, что это нужно мне,– и оба чувствовали себя обманутыми. На самом деле нам нужно было что-то куда более близкое к поэзии; и она знала что. А я-то считал себя заправским тикитаком, все понимающим в их жизни!
И получилось, что время упущено. Теперь я для Агаты на втором месте. На первом — Майкл, наш чудесный прозрачный Майкл, которого я до сих пор боялся взять на руки, его рев казался мне более реальным, чем он сам. По утрам я провожал их в тиквойевый Сквер Молодых Мам, где Агата и ее товарки рассматривали на просвет своих младенцев, сравнивали, успокаивали, заботились, обменивались впечатлениями, кормили и затем предавались занятию, недоступному для мамаш непрозрачных детей: смотрели, как глоточки пищи проходят по пищеводику их кровиночек, попадают в желудочек, обволакиваются секретами из железочек, следуют все дальше, дальше... и все в порядке. Мысли и чувства моей жены целиком заняты отпрыском; после родов она более не взбиралась на помост.
А далее и вовсе — пойдут хлопоты по хозяйству, кухня (с приготовлением пищи своими «линзами»)... тогда будет не до звезд.
– Как же мне быть? — спросил я тестя.
– Ну, постарайся с ней поласковей, понежнее.
– Да я и так...
– Нет, ты по другому постарайся, иначе... Знаешь что,– Имельдина осенило,– напиши-ка ей стихи. Женщины это любят.
– Стихи?!
Не было для меня предмета более отдаленного. Еще в школе учителя установили мою явную неспособность к гуманитарным наукам как к прозе, так и к поэзии. Из всей английской поэзии я помнил только застольную песенку «Наш Джонни — хороший парень». Но похоже, что иного выхода не было.
– Хорошо, я попробую.
Я удалился в глубь рощи, сел там у ручья, глядел на движение светлых струй (слышал, что это помогает). Потом бродил около моря, любовался накатом зеленых волн на берег, синью небес, слушал шум прибоя и пропитывался его ритмом. К вечеру вернулся домой, показал тестю результат:
Агата — хорошая дама.Агата — дама что надо.Агата — отличная дама.Агата лучше всех!
Имельдину стихи не понравились: во-первых, коротки, во-вторых, в тикитакской поэзии полагается подробно воспевать все прелести любимой, от и до. Он дал мне «козу» — стихи, которые сочинил в свое время для Барбариты, для юной, стройной и прелестной Барбариты. Если по мне, так они были, пожалуй, излишне вычурны, отдавали трансцендентностью и импрессионистическим натурализмом; но ему видней.
Разумеется, я но передрал вирши, как неуспевающий студент, творчески доработал их, внес свои чувства и мысли. Получилось вот что:
О Аганита, славная в женах!Твои груди-линзы насквозь прожгли мое сердце,Пронзили его, как стрелой,И привязали к себе.О Аганита, славная в любви, —Чей позвоночник извивается от ласк,как ползущая змея,Чье тело пахнет, как свежий мед,Чьи кости солнечно желты, как мед,А объятья сладки, как тот же мед!О Аганита, славная душой, —Чье дыхание чисто и нежно, как утренний бриз,А легкие подобны ушам сердитого слона,Чьи глаза одинаково светят мне и днем, и ночью,А кишечник подобен священному удаву,поглотившему жертвенного кролика.О Аганита, славная жена!
(Читателю стоит помнить, что любые стихи много утрачивают при переводе; на тикитанто они звучат более складно и с рифмами).
