Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко
— Вам, воевода, много что не нравится, — вмешалась Милана. — Но мне тоже кое-что в этом мире в первый момент не понравилось. Например, отсутствие нормального колодца.
Он прищурился:
— Колодца?
— Колодца, — повторила она. — Ваша деревня пьёт воду, в которой чёрт ногу сломит, а потом вы удивляетесь, почему люди поносят до смерти. Вы, конечно, можете считать это Божьей карой, но мне как-то ближе мысль, что это просто грязь.
Мать Ильи вздохнула:
— Вода от дедов была…
— И инфекции от дедов, — жестко отрезала Милана. — Не в обиду дедам, но мне их наследие не очень нравится.
Добрыня замолчал. Потом сказал:
— В моих землях колодцы копают по старинке, где удобнее. Где влага ближе.
— А надо там, где чище, — не отступила она. — И глубже. Я вчера видела ваш общий колодец. Если вы не хотите, чтобы ваш брат вернулся к этому лежанию, я бы начала с воды.
Он был не из тех, кого легко пристыдить. Но мысль о том, что его дружинный лежит с жаром из-за воды, которую он, воевода, не удосмотрел, неприятно кольнула.
— Что вы предлагаете? — сухо спросил он.
Милана радостно ощетинилась: с ней говорили по существу.
— Во-первых, — загнула палец, — не черпать воду вместе с илом и половиной лягушек, которые там зимуют. Во-вторых, вырыть ещё один колодец выше по склону. В-третьих, перестать полоскать в колодце тряпки после мытья. В-четвёртых, кипятить воду, прежде чем давать больным.
— Кипятить всю? — ужаснулась мать Ильи.
— Всю — не успеете. Но хотя бы ту, что идёт в рот ушлым людям, — спокойно сказала она. — Я же не требую записывать на каждой кружке: «не пить». Начнём с простого.
Добрыня смотрел на неё, прикидывая. Колодец — это не мыло. Здесь уже надо людей, время, силы, объяснения, почему вдруг прежнего мало.
— Люди скажут, — осторожно заметил он, — что вы опять против привычек. И что старая вода их до сих пор не убила.
— До тех пор, — холодно отрезала Милана, — пока не убила. Я таких видела многое количество: «меня мухомор не берёт» — говорил один, пока не съел лишний гриб. Так что давайте не будем проверять на Боге чувство юмора.
Илья хмыкнул и тут же закашлялся.
— Не смеши пациента, — машинально одёрнула его Милана.
— Вы… — Добрыня помедлил, — странная.
— Вы повторяетесь, — заметила она. — Но да. Я странная. Зато у меня пациенты живут. Не все. Но больше, чем могли бы.
Он поднял голову:
— Допустим. Допустим, я прикажу старосте копать новый колодец. А вы… велите кипятить воду. Что дальше?
— Дальше люди перестанут умирать от поноса и лихорадки, — просто сказала она. — Нужник, мыло, баня и колодец — четыре всадника моей санитарной революции. Без одного из них всё равно будет пахнуть.
Снаружи кто-то фыркнул. Это была, разумеется, Домна.
* * *
Днём Милана пыталась забыть о том, что у неё во дворе воевода. Получалось плохо. Стоило выйти в скотный двор, как взгляд цеплялся за фигуру у плетня: высокий силуэт, упёртые плечи, тяжёлый взгляд, подмечающий всё. Не из тех мужиков, что проходят мимо и видят только свою телегу.
Он не вмешивался. Просто смотрел. За тем, как она ругалась на девок за немытые руки. Как делила мыло на маленькие кусочки, выдавая их «по заслугам». Как заставляла Акулину и Пелагею записывать на дощечках самые важные вещи: «руки мыть», «тряпки кипятить», «в рану не пихать сыр».
— А если они не читать не могут? — удивилась как-то Пелагея.
— Тогда ты им вслух читать будешь, — ответила Милана. — По сто раз. Пока у них в голове эти слова не резами станут.
Знахарки слушали, делали вид, что ворчат, но ловили каждое новое слово. Для них это была магия. Не та, что с заговором и дымом, а другая — где вместо «наговариваю» говоришь «кипячу».
— Баарыня, — вечером осторожно сказала Улита, — я попробовала ваше мыло на своём внуке. Он раньше чесался — аж до крови. А нынче… спит. Не скребётся.
Милана позволила себе маленькую, усталую улыбку:
— Потому что вы вымыли из него половину тех самых маленьких гадов, о которых я говорю. Им, видите ли, не нравится, когда их лишают дома.
— Это всё… ваши знания? — недоверчиво пробормотала Авдотья. — Не колдовство?
— Если вас успокоит, можете считать это колдовством, — пожала плечами она. — Но мне так скучнее.
Добрыня стоял неподалёку, прислонившись к столбу крыльца. Ему нравилось — хотя он не собирался в этом себе признаваться — как она объясняет простые вещи сложными словами и сложные вещи — простыми. Его люди тоже крутились рядом, слушали: дружинный с рассечённой бровью, которому она сказала, что если он ещё раз полезет без шлема, она его будет лечить лопатой; дворовый паренёк с занозой в ладони; старый кузнец со своим вечным кашлем.
Она всех принимала одинаково: и тех, кто низко кланялся, и тех, кто ворчал, что «раньше без мыла жили».
— Раньше и в навозной жиже по колено ходили, — парировала она. — Хочешь — ходи и дальше. Но ко мне потом не приходи, я не ныряю.
* * *
Ближе к полудню Милана обнаружила, что хочет пить.
Не просто «деревянный рот» от трав и дыма, а нормальную, человеческую кружку чего-нибудь тёплого. В её бывшей жизни это был кофе — чёрный, пахучий, ресуспендирующий душу. Здесь… здесь у неё был отвар шиповника и мечта о кофе как о легендарном животном.
Она вышла к колодцу.
Старый, скособоченный сруб, верёвка, немного перекрученная, вёдра, на которых отпечатались годы. Вода — мутная, с плавающими нитями травы и щепками. Вокруг — мокрая земля, истоптанная ногами, заляпанная.
— Вот ты, враг номер четыре, — сказала она, глядя вниз. — Да здравствуют все, кто в тебя плюёт.
— Ты с ним тоже разговариваешь? — раздался сзади голос Добрыни.
— Разговариваю со всеми, кто влияет на смертность, — не оборачиваясь, ответила Милана. — Иногда и с собой.
Он подошёл ближе, заглянул в колодец. Лоб его нахмурился сам собой.
— Мутная, — констатировал он. — И правда.
— Всё, что вы видите, — только то, что сверху, — сказала она. — А что там по
