Александр Житинский - Дитя эпохи
Гений пожал плечами и кивнул головой на дверь. Я понял, что он указывает на своего папу, члена-корреспондента.
– Репетиторы, – сказал он.
Я очень мягко сказал, что здесь нужна целая дивизия репетиторов. Гений согласился.
– У меня хорошая кратковременная память, – признался он. – Я могу выдолбить наизусть, как стихи.
И он неожиданно начал читать на память:
– «Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других… Их тяжкий гнет, их бремя роковое не выскажет, не выдержит мой стих…» Это Тютчев. Это я понимаю… – с тоской сказал он.
И он прочитал стихотворение до конца. Читал он хорошо, с чувством.
– Хотите еще? – спросил он. Я в растерянности кивнул. Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало грустно, нахлынули разные мысли. Я решил остановить Гения. Все-таки у нас урок математики, а не вечер поэзии.
– А почему вы не выбрали что-нибудь погуманитарнее механико-машиностроительного факультета? – спросил я.
– Папу там все знают. Они у него учились… Он считает, что стихи – это не занятие для человека.
– Что же мы будем делать?
– Нам главное – решить упражнения. К сессии я теорию выучу, – сказал Гений.
– Решения объяснять? – спросил я.
Гений страдальчески взглянул на меня.
– Я вам лучше стихи буду читать, – попросил он.
И я принялся за работу. Я передвинул к себе задачник Бермана и принялся щелкать интегралы. Я работал профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи:
– «Не растравляй моей души воспоминанием былого, уж я привык грустить в тиши, не знаю чувства я другого. Во цвете самых пылких лет все испытать душа успела, и на челе печали след судьбы рука запечатлела…» Баратынский, – комментировал он. – Поэт первой половины прошлого века.
Надо сказать, у Гения был безукоризненный поэтический вкус. Таким образом мы повышали уровень друг друга. Я рос гуманитарно, а Гений математически. Хотя правильнее будет сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого к недоступной ему красоте.
После стихов и интегралов я шел на машину и бился с «бесконечно подлым». Пока перевес был на его стороне.
Когда папы не было дома, Гений брал гитару и тихонько напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро я перерешал все интегралы из задачника, и Гений стал приносить мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте.
Таким образом мы провели с ним две недели по два часа на урок. Всего двенадцать занятий, или сутки чистого времени. Интегралы стали иссякать. Под конец мы все чаще беседовали о жизни. Моя симпатия к Гению очень выросла. Я полюбил это детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно: инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он досиживает институт до конца, а родители гробят деньги на репетиторов.
Гений сам писал стихи. Он показывал их мне. Стихи были элегические.
– Если станешь поэтом, смени, пожалуйста, имя, – сказал я.
– Понимаю, – сказал он.
На последнее занятие он притащил мне всего один интеграл. Этот интеграл с большим трудом раздобыл преподаватель. У нас с ним был заочный поединок. Сумеет ли он составить интеграл, который я не смогу взять? Я за две недели гигантски повысил свой класс.
– Он сказал, что этот пример из Университета, – доложил Гений.
– Посмотрим! – бодро сказал я.
Гений запел «Выхожу один я на дорогу», а я приступил к интегралу. Я затратил на него сорок пять минут. Когда я нарисовал ответ и обвел его жирным овалом, что-то в интеграле показалось мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее и убедился, что если заменить переменную, то интеграл превратится в моего любимого «бесконечно подлого змея».
Почти не дыша я проделал эту операцию.
У меня получился ответ. Получилась функция, довольно сложная, зависящая от нескольких параметров, но без особенности. Особая точка исчезла! Это означало, что с бесконечным змеем было покончено!
– Гений! – прошептал я.
– А? – отозвался Гений.
– Это я гений! Понимаешь?… Я два месяца мучался с этим интегралом на работе, а тут решил его как учебный пример! Невероятно!
И мы с Гением спели вместе «Эх, раз! Еще раз!…» Оба были счастливы.
На шум прибежала мама Гения.
– Мама, мы все решили, – сказал Гений.
– Ах, я не знаю, как вас благодарить! – сказала мама и пригласила меня в другую комнату. Там, немного помявшись, она сказала:
– Петр Николаевич, мне хотелось бы знать, какова ваша преподавательская ставка в час?
– Рубль, – подумав, сказал я. Мне показалось, что эта ставка наиболее подходит.
– Ну что вы… Что вы… – забормотала она. – Нужно ценить свой труд.
Она достала из ящика письменного стола конверт, быстро отвернулась, проделала с ним какую-то манипуляцию и вручила конверт мне. Я поблагодарил и сунул его в карман.
Потом я прощался с Гением, с мамой, с членом-корреспондентом и собакой и вышел на лестничную площадку. В кармане шевелился конверт. Он мешал мне идти. Я вынул его и пересчитал деньги. В конверте было семьдесят два рубля. Таким образом я узнал, что моя преподавательская ставка составляет три рубля в час.
Но даже эта тихая радость не могла заслонить чудо расправы с «бесконечно подлым змеем».
В тот вечер я не пошел на машину, а понесся домой вносить исправления в программу. Я чувствовал, что победа близка. Голос Гения распевал во мне марши.
– Ничего удивительного! – сказал Чемогуров, когда узнал о моем достижении. – А ты думал, стихи – это так? Сотрясение воздуха?… Они вдохновляют, вот что они делают! Скажи спасибо своему Гению.
Миг удачи
Какое это было счастье! Кто его не испытал, тот не поймет.
Машина стала выдавать результаты. Я ходил к ней, как на праздник, начищенный, умытый и наглаженный. Я влюбился в нее, как Крылов в свою Вику. Машина превратилась в вежливое и понятливое существо. Кокетливо помигав лампочками, она печатала мне изотермы.
Изотермы появлялись на широком белом рулоне, который медленно выползал из АЦПУ. Они имели вид концентрических эллипсов. Эллипсы распускались, как бутоны роз. Я плясал возле АЦПУ и время от времени подбрасывал в устройство ввода новые исходные данные. Как дрова в печку.
За несколько дней я теоретически сварил лазером все возможные сочетания металлов, для любых толщин и конфигураций деталей. Вольфрам с титаном, титан с ванадием, сталь с латунью и тому подобное.
Рулоны с изотермами и другими данными я приносил в нашу комнату и сваливал у себя на столе. Довольный Чемогуров рассматривал изотермы и что-то бормотал. Кроме того, он снабжал меня все новыми и новыми параметрами.
Наконец параметры кончились. Мне казалось, что я обеспечил лазерную технологию на много лет вперед.
В нашей комнате появился незнакомый человек. Его привел Чемогуров. Он был седой, с короткой стрижкой и лицом боксера. Широкие скулы и приплюснутый нос. Звали его Николай Егорович.
Николай Егорович занял стол Крылова. Сам Крылов уже давно исчез. Его потерял из виду не только я, но и Мих-Мих, и даже Сметанин. Никто не знал, где Крылов и чем он занимается. Сметанин высказывал предположение, что Крылов готовится к свадьбе.
Николай Егорович зарылся в рулоны. Предварительно он очень вежливо испросил мое согласие. Я согласился. Он что-то выписывал в тетрадку, накладывал изотермы одна на другую и считал на логарифмической линейке. Мне он не мешал.
Сметанин, который жил теперь с Милой у профессора и продолжал разыгрывать фиктивный брак, рассказал Юрию Тимофеевичу о моем успехе. Профессор пришел ко мне и долго разглядывал изотермы.
– Поздравляю, Петя, – сказал он. – Теперь нужно срочно написать отчет по теме и лететь с ним в Тбилиси. – Пишите с таким расчетом, чтобы это вошло потом в дипломную работу.
– Ясно, – сказал я.
Я засел за отчет. В первой главе я описал метод решения, во второй изложил применявшиеся численные методы, в третьей дал сведения о программе. Приложением к отчету были изотермы и другие кривые, характеризующие режимы сварки. Я сам их начертил на миллиметровке, вкладывая в дело душу. Получился капитальный труд.
Зоя Давыдовна перепечатала его в пяти экземплярах на машинке. На титульном листе значилось: «Научный руководитель темы» (подпись профессора) и «Ответственный исполнитель» (моя подпись). Это выглядело шикарно. Я подумал, что в последних двух словах решающим является первое: «ответственный». Мне было очень радостно, что оно перевесило слово «исполнитель».
Отчет переплели в коленкор и снабдили золотым тиснением. Я носил его с собой не в силах расстаться.
Мой пыл, как всегда, охладил Чемогуров.
– Не думай, что ты герой, – сказал он, листая отчет. – По-настоящему твоего в этом томе – только подпись и две-три идеи. Остальное – интерпретация… А профессор был прав, – добавил он.
