Теренс Уайт - Слон и кенгуру
Перемещение ветрового генератора на камин гостиной, во временный корпус, заняло два дня. По счастью, расстояние от крыши сенного сарая до места, где кабель входил в дом, было таким же, как расстояние от этого места до камина, и потому никакие провода перетягивать не пришлось. Установка генератора отняла два дня по той причине, что работа эта была созидательной, а Пат Герати всякую такую работу проделывал дважды.
Разборка сенного сарая отняла времени меньше, поскольку она была работой разрушительной. Разрушительная работа имела то преимущество, что дважды произвести ее Герати не удавалось. Снимавшиеся полотнища рифленого железа снимались раз и навсегда. И даже если снимал их мистер Уайт, Пату редко удавалось приладить листы на прежнее место, чтобы затем снять еще раз. Начали они с дальнего конца, от коровника, дабы оставить себе открытым путь к отступлению.
Домовуха сарай оплакивала. Забраться со стола и стула на желобчатую крышу она не могла и потому проводила все время, сидя во дворе и неодобрительно постанывая.
Миссис О’Каллахан с интервалом в несколько часов посылала мистеру Уайту чашку чая.
Микки отправился на запряженной пони двуколке в Кашелмор, дабы произвести кой-какие закупки. Настоящая же его цель состояла в том, чтобы отлынуть от жатвы.
Филомена переключилась на шейные платки мистера Уайта, которые он надевал по воскресеньям, скалывая их удивительными викторианскими булавками — двадцать три брата и сестры Филомены обвязывали этими платками животы, дабы уберечься от прострела.
Томми Планкетт правил фермой, насколько ему это удавалось.
После того, как железное полотнище отвинчивалось и снималось, его относили на Слейнову Луговину — поле, начинавшееся сразу за сараем. Дальнюю его сторону омывала река Слейн — мистер Уайт сказал, что, если Потопу будет споспешествовать общее проседание земной коры, то произойдет оно, скорее всего, в русле Слейна, — во всяком случае, начальное. К тому же, деревьев на луговине не росло, что делало ее самым подходящим местом для отплытия Ковчега, а стало быть, и для его постройки.
Оказалось, что к балкам кровля вовсе и не привинчена — просто прикреплена гальванизированными скобами. Скобы эти откладывались вместе с гайками и болтами про запас — для последующей сборки сарая.
Снять кровлю удалось всего за один день. Теперь предстояло спустить на землю арочные фермы, коих было четыре.
Для этой работы пришлось воспользоваться сучильной машиной и сплести из сена крепкие канаты, поскольку у кашелморского торговца скобяными изделиями ничего более прочного, чем веревочные вожжи, не нашлось. Демонтаж начали с двух срединных ферм — две боковые давали естественные помостья, к которым можно было крепить стропы. Когда срединные оказались на земле, над прямоугольником сарая остались торчать две крайние, съем которых представлял собой задачу особую.
Более, кстати сказать, сложную. Следовало связать оставшиеся фермы и балки, боковые и торцевые, чтобы они создавали дополнительную опору. Затем, вывинтив болты, нужно было отвязать стропы с одного конца и опустить каждый конец на землю, поддерживая его сенными канатами, а следом отвязать другой конец и опустить и его тоже. Балки и фермы весили фунтов за сто, а оттаскивать их на Слейнову Луговину приходилось вручную.
И наконец, надлежало отпилить вертикальные подпоры, не уронив их при этом и не дав им убить пильщика. Ронять литые железяки в восемнадцать футов длиной на брусчатый двор никому не улыбалось. А как можно отпилить их и после плавно опустить? Тоже вопрос не из простых.
В конце концов, они довели дело до конца и разобрали сарай полностью, — чтобы опустить опоры на землю, пришлось крепить каждую стропам к соседней и к крыше коровника, а уж после отпиливать ее на уровне земли. На это ушло еще два дня, однако дело того стоило. Наши труженики понимали, что им так или иначе придется разобрать весь сарай, чтобы использовать нижние части железных полотнищ для сооружения кровли Ковчега, когда тот будет совсем уж готов.
В первые несколько дней сарай походил на жертву бомбежки. А потом он становился все ниже и ниже и выглядел уже так, словно и сараем-то отроду не был. И наконец, ничего от него не осталось и весь двор приобрел вид совершенно иной. Просторный и непривычный. Из него словно что-то пропало и осталась лишь дырка от вырванного зуба, в которую прежний владелец его просовывает с непривычным еще удивлением язык.
Глава VIII
Обсуждать с Микки и миссис О’Каллахан список орудий было занятием бессмысленным. Кругозор их по этой части ограничивался единственным инструментом, которым пользовались они сами. Оба называли его «гоечным глючом» и очень часто пытались справиться, прибегая к нему, с крышкой маслобойки. Рукоять инструмента была вся скользкая от молочных продуктов, кашицы, коей начинялась индейка, и естественных сальных выделений Микки.
Совершенно ясно было, что придется тащить с собой все содержимое инструментального шкапа. Надо же будет строить чем-то новый мир. Однако основную сложность составляла машинерия фермерская — по причине нехватки места.
От плуга деться было некуда, как и от бороны — с шарнирными соединениями для обоих. Борону, похоже, лучше было прихватить пружинную, у нее хотя бы зубья не отвалятся. Однако были еще и другие механизмы — скажем, конные грабли и сенокосилка, — во-первых, здоровенные, во-вторых, не такие уж и нужные. Ну и, наконец, газонокосилка, тоже с конским приводом, без нее можно было обойтись и вовсе, если, конечно, не… ладно, мистер Уайт решил разобрать сенокосилку на части и уложить, не тратя много места, в Ковчег. Тут он сообразил, что придется еще тащить с собой кузнечную наковальню, меха и тиски. И нужно будет как-то уравновесить в Ковчеге железные пруты, металлический лом, запасные колеса разных размеров и вообще много чего в этом роде. И наконец, сказал он себе, можно, пожалуй, разобрать на части и сеноворошилку — и тоже использовать ее как балласт. Он даже насчет газонокосилки малость помягчел.
— Когда Ковчег пристанет к суше, — сказал он, — мы снова перевернем его и устроим в нем наш дом. Перетащим весь балласт на одну сторону, и Ковчег сам перекатится на бок. После этого поставить его будет уже не сложно, особенно, если мы пристанем к склону горы. Придется, правда, как-то закрепить его на земле. Отличный, между прочим, получится дом. Лучшего не пожелаешь. Я могу снять пару железных полотнищ — вот и будут нам окна и двери. Стекол мы, наверное, взять с собой не сможем…
— Насос! — вдруг воскликнул он. — Нам же понадобится в пути насос — вдруг Ковчег начнет протекать, да и потом от него польза будет, когда мы колодец выроем. Боюсь, подъемный нам не осилить. Я куплю обычный насос и закреплю его на корме. А скажите, миссис О’Каллахан, вы воду искать умеете?
— Пардон?
— Ну, вы же слышали про лозоходов? Про мужчин, которые умеют указывать, где следует рыть колодец?
От таких его слов, она даже рассерчала немного. Это чтобы она да указывала, где надо колодец рыть! Все же прекрасно знают, что она вообще ничего никому указать не может. И потом, назвать ее мужчиной?
— Ну ладно, — сказал мистер Уайт. — Конечно, умеете, только сами того не знаете. Это всякий умеет. Просто нужно показать человеку, как оно делается.
За стенами уже разгулялась стихия и сгустились сумерки. Однако мистера Уайта такие мелочи остановить не могли. Он выскочил из дома туда, где росла лещина, и начал срубать перочинным ножом Y-образные сучья, жалея о том, что нет у него кривого садового ножика.
(«Садовый нож нужно будет с собой прихватить».)
Когда он вернулся, миссис О’Каллахан притворилась, будто про лозоходство и думать забыла. Уж она-то знала, что ей следует делать. Следует отвлечь его внимание от этой темы, — и потому принялась с великим старанием составлять свой собственный список орудий и целых три раза написала «гоечный глюч».
Однако мистер Уайт на уловки ее не поддался.
— Ну вот, миссис О’Каллахан, пойдемте на лужайку, я покажу вам, как ищут лозой воду.
— Там вроде как дождь собирается.
— Нет, не собирается. Пойдемте. Дело совсем простое.
— Мои туфли…
— Трава суха.
— Может, оно подождет до завтра, тогда и свету больше будет?
— Нет-нет-нет. У нас на все не больше минуты уйдет. Это может сделать кто угодно, просто не каждый знает — как.
Ко всему, что касается обучению каким-либо новшествам, миссис О’Каллахан питала роковую слабость, которая теперь на нее и нашла, — миссис О’Каллахан всегда удавалось загипнотизировать себя верой в то, что ничего у нее не получится.
Один из самых ужасных вечеров, когда-либо проведенных ими в Беркстауне, выпал на их долю несколько лет назад, когда мистер Уайт, в то время еще новичок в здешних краях, затеял показывать фокусы. Знал он всего лишь четыре, самых простых. К примеру, он зажимал в ладонях авторучку, держа ее большими и указательными пальцами. А затем быстро повернув кисти, показывал, что ручка где была, там и осталась, а вот большие пальцы смотрят теперь вниз. Чтобы уверить О’Каллаханов в сложности проделанного трюка, пришлось сказать им, что он «пропихнул большие пальцы сквозь ручку». А поскольку они в любом случае не имели понятия, для какого дьявола эта самая ручка нужна, и более того, безоговорочно поверили, что пальцы он сквозь нее пропихнул, как им и было сказано, положение складывалось все более и более нереальное, тем паче, что мистер Уайт попытался обучить миссис О’Каллахан проделывать то же самое самостоятельно. Для начала он показал ей все намного медленнее, чтобы она поняла суть трюка. Затем еще медленнее, раз в двадцать-тридцать. Исполнившись упрямства и решимости позабавить своих хозяев, научить чему-то новому, облагородить их умы, он сунул чертову ручку в ладони миссис О’Каллахан и, сжав их своими, стал вертеть ее пальцы так и этак, стараясь, чтобы она все поняла. Однако миссис О’Каллахан, не ведавшая, как ей исполнить фокус, — прежде всего потому, что она совершенно не понимала, в чем он состоит, да еще и впала в характерное для нее гипнотическое состояние, — только потела. Капли пота, собираясь в ее бровях, скатывались по сторонам носа, а мистер Уайт, рассыпая кошмарные шуточки, выкручивал ей запястья и вывихивал пальцы, объясняя, как все это просто. Время от времени, он останавливался, отдувался, отхлебывал для восстановления сил виски и снова бросался в бой. И сталкивался со все новыми и новыми затруднениями. Стало очевидным, что хоть миссис О’Каллахан и умеет отличить правую руку от левой — в том смысле, что одна приделана к ней с одной стороны, а другая с другой (впрочем, она быстро утрачивала и это умение), точно сказать, где из них какая, ей, когда она волновалась, становилось не по силам. Судя по всему, у нее имелось на сей счет некоторое мнемоническое правило, вроде того, что позволяет сухопутному человеку отличать правый борт корабля от левого, однако в напряженные минуты, она его забывала, а это, естественно, препятствовало изучению ею искусства, именуемого «ловкостью рук». Борения их продолжались час за часом, ночь казалась обоим нескончаемой, мистер Уайт становился с каждой минутой все более пьяным и нерассудительным, миссис О’Каллахан, покрытая смесью пота и чернил, наполовину лишилась разумения и впала в окончательный ужас, — и оба с умопомрачительной скоростью перескакивали с одного из четырех фокусов на другой, пытаясь найти хотя бы один, которому он сможет ее обучить, но тщетно. Он уже объяснил, что пальцев сквозь ручку не пропихивал, и это запутало миссис О’Каллахан до того, что она утратила веру во все, что мистер Уайт говорил ей о фокусах. Они стояли друг против дружки, точно некий объект и его отражение в зеркале, грубо манипулируя пробками, спичками и авторучками — всем, что участвовало в фокусах мистера Уайта, и когда он видел в ней отражение, а она в нем объект, миссис О’Каллахан поднимала левую руку, если он поднимал правую, а стоило ему назначить ее объектом, она с не меньшей быстротой расставалась с прежними представлениями и определяла его в отражения. И все твердила о том, какая она глупая, и какие мистер Уайт творит чудеса, и какая у него голова, и кто бы в такое поверил? Она обливалась потом и роняла все на пол, и путалась в собственных пальцах, и хохотала безумно и примирительно, как некая пожилая Офелия, у которой отбирают розмарин, рожь, спички, пробки и авторучки. А державший сторону мистера Уайта Микки гневно вопрошал, почему она не делает, как ей велит джинтельмен, и не пропихивает пальцы сквозь ручку? Внезапно — как странно комедии нашего мира переходят в трагедии — мистер Уайт увидел, что руки ее трясутся. Бедные, длинные, красные пальцы, отскребшие за столькие годы столько кухонных столов и все без толку, дрожали от страха, страдания и унижения. Еще минута, и она заплакала бы.
