Гарднер Дозуа - Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк
На экране — только тучи и озеро. И никаких слов.
— Что-то во всем этом не так. — И как только я произношу эти слова, меня словно озаряет. Потому что это правда. И все это время я просто твердил себе, что дело во мне самом, а так все хорошо, и все тут.
И мне уже не хочется больше разговаривать, но я очень соскучился по Дэйтарк и не хочу, чтобы она снова пропала.
— Ты сможешь снова зайти? — спрашиваю я и в ответ получаю ворох подсолнухов — они заваливают весь экран. Это означает «да».
Затем она исчезает. У нее всегда хорошо получалось понимать меня. Не знаю, как это возможно в цифровом формате, но она это умеет. И мне становится легче, и я вдруг понимаю, что все это время мне было плохо.
И дока нет дома, и предполагается, что завтра я отправляюсь на заключительный сеанс, и когда все закончится — этот сеанс, как и первый, тоже длительный, — я, наверное, уже буду готов полностью. Я иду через всю квартиру туда, где под стеклянной стеной растут небольшие джунгли — они словно обрамляют собой вид на город. Сверху он выглядит так красиво. Отсюда не видно никаких уродств. Интересно, каково это — жить из года в год высоко над всеми людьми — теми, кто моет посуду, просит милостыню, грабит прохожих? То есть я хочу сказать, что я уже недели две нахожусь наверху, но будто и не живу здесь. Я скорее брожу, как во сне, и в любую минуту могу проснуться, и тогда придется отправляться к Антонио и есть острый карри, которым он будет нас кормить, и мыть кастрюли из-под паэльи, и пробовать разные вина с Домино. Я вытягиваю свои руки и смотрю на них. Док говорит, что их он тоже поправит, но они вполне справляются с работой и… я не знаю. Думаю, мне этого не хочется. Я провожу большим пальцем по блестящей белой коже в некоторых местах — она твердая на ощупь, как пластик. Мне не хочется становиться идеальным. И я снова думаю о том старом деде, вспоминаю детские ручки и то, как меня переполняло чувство гордости. Двадцать лет прошло. Никаких родственников, по словам дока. Полагаю, он уже умер. Как и моя мать?
Я поворачиваюсь спиной к городу… Отсюда, сверху, он кажется совсем чужим… и я иду по короткому и широкому коридору и захожу в комнату дока. Раньше я сюда не заходил, только заглядывал. Здесь царит полумрак: шелковые занавеси, того же цвета, что и покрывало на огромной кровати, не пропускают свет, и спокойная обстановка навевает воспоминания о том, как мой дедушка поглаживал шелковистую поверхность дерева и показывал мне, как надо держать нож. Я чувствую запах дока — насыщенный мускусный запах плоти и еще какой-то аромат, — как будто он где-то здесь, может, прячется в гардеробной, и при этой мысли у меня мурашки бегут по шее.
Я ни разу сюда не совался. Честное слово. А ведь мог бы. Посмотреть, что он прячет в ящике для белья. Но я этого не делал.
Даже не знаю, зачем я это делаю сейчас. Мне бы отключить мозги и пойти к себе, чтобы загрузить книгу и ждать заключительного сеанса — вот что я думаю. Но вместо этого подхожу к платяному шкафу, и мне кажется, что не в моих силах остановиться. Во мне будто сразу два человека, и в данную минуту один из них играет мускулами. В шкафу ничего особенного я не обнаруживаю, как и в ящиках тумбочки. Пульт дистанционного управления от настенного видео и музыкальной системы. Одежда. Какие-то пилюли без этикеток. Бумажные салфетки. Прочая ерунда.
Он оказывается в гардеробной — прижат к стене на верхней полке, засунутый за сложенными в стопку шелковыми простынями, или покрывалами, или, кто его разберет, чем. Фотопортрет. Но не с голографической основой — это цифровая фотография в плоской раме, напечатанная на настоящей старомодной глянцевой бумаге, словно вышедшая из древнего фотоаппарата. А может, и в самом деле оттуда. Доку сейчас не меньше пятидесяти, если не больше, — ведь над ним могли поработать его дружки, пластические хирурги.
Рука моя дрожит. Будто часть меня — та, что тянет мускулы-струны, — уже все поняла. Но сам-то я еще нет. Потому что, когда я подношу фотографию к окну и отодвигаю в сторону занавеси, голова моя пуста. Я просто стою там, уставившись на лицо, глядящее на меня с фотографии, и ни о чем не думаю. Просто смотрю.
Как давно это было… в другой жизни… Я сидел на стуле и наблюдал за тем, как лицо смеющегося ребенка, при виде которого мои внутренности будто пронзило, вытягивается, грубеет и становится старше. Этот повзрослевший человек пристально смотрит сейчас на меня с гладкой поверхности снимка — волосы острижены по-военному, в мочке уха алмазный гвоздик, а глаза голубые, почти серые, и выглядит он таким… печальным.
Снимок сделан в связи с каким-то официальным событием — это похоже на выпускную фотографию, но заведение явно не военное, потому что парень не в военной форме, а просто в голубой рубашке с жестким воротником. Под этой фотографией — еще одна. Я вижу только ее край и, подцепив рамку, вытаскиваю ее. На ней все тот же паренек. Разве что моложе или просто одет небрежнее. Он сидит в каноэ, которое, похоже, сделано из настоящего дерева. Лодка плывет по великолепному озеру — вроде «задумчивого» озера Дэйтарк.
Вместе с ним в каноэ док. Парнишка улыбается, глядя в объектив, а док улыбается, глядя на парнишку.
Я ошибался. Насчет дока.
Это его сын.
Это видно по выражению его лица.
Что-то с ним случилось.
Я возвращаю на место фотографии и чувствую себя… мерзко. Как будто тайно подглядывал за тем, как он занимается сексом. Я чувствую…
…не уверен, что я чувствую.
Но теперь я знаю.
Иду в ванную — ту, что находится в комнате, где я спал все это время. В его комнате. Так вот кем я себя ощущал. Я становлюсь напротив зеркала. Я еще не смотрел на себя. То есть смотрел, конечно. На видео, вместе с доком. Видел, что это произошло. Но тогда я просто отмечал про себя, что сделано… А сам будто избегал увидеть все целиком. Как если бы лицо мое в зеркале было изо льда и выскальзывало из рук.
Но сейчас я смотрю. Я стою перед зеркалом и не позволяю себе отвернуться, голове опуститься, глазам убежать. Нет, я смотрю. Как будто встречаю самого себя на улице, по пути к Антонио — чистить кастрюли. Любопытный экземпляр. Что ты о нем думаешь? Какое у него прошлое? Мне хочется встряхнуться, в уме я даже шлепаю себя по щекам — представляете? Эй. Посмотрите на него. Вот он идет по улице, так посмотрите на него. И я смотрю.
Неприятный тип. Вот и все. Противный немного. То есть лицо у него слишком непривычное, слишком голое. Не совсем правильное, что ли. Ему не хватает… ну не знаю… определенности. Наверное, его мамаша ела что-то не то или пила не ту воду, когда ходила беременная, не иначе. И тут мне вспоминается, как когда-то, уже очень давно, я провел целый год в уютном месте специально для детей, где все было как дома. Там находились не только мы, обгоревшие, но и другие дети — у них лица не были повреждены… Просто неполноценные лица, что ли. И у них были еще другие проблемы. Но это то, что я вижу сейчас. Я не такой, как все, но знаете ли…
Я просто парень, который выглядит не как все.
Не чудовище. И при виде меня вы не будете думать: «О боже, что с ним такое произошло?»
Я опускаюсь на колени на пол и плачу, черт меня побери, слезы мои льются на джинсы и… это безумие… Я никогда не плакал. Разве что в больнице, да, когда было больно. Но потом — ни разу.
Но и что с того?
Я плачу сейчас.
* * *Док скоро должен прийти домой. Колени болят, когда я поднимаюсь с пола. Боль занимает мои мысли, пока я иду в спальню. Он должен скоро прийти, а я не знаю, как связаться с Дэйтарк.
Но она уже ждет меня. Стоит мне объявиться в Сети, как экран уже полон сухих листьев, правда, они исчезают, как только я дотрагиваюсь до экрана. Неожиданно на черном фоне идет снег из белых лепестков. Думаю, она там.
> Я должен уйти.
Я медленно печатаю слова — не думаю, что смогу произнести их вслух.
> Мне не вынести всего этого.
Тот же самый алый знак вопроса, который я видел в первый день в больнице, — он извивается на экране, прожигая меня насквозь.
>С меня довольно, — печатаю я. — Мне нужно убраться отсюда. Все очень просто. В самом деле.
Что ж, возможно, это неправда, возможно, любовь — это всегда непросто.
> Никто всерьез не будет меня искать, — сообщаю я ей.
Экран застыл — знак вопроса, белые лепестки — я совершенно один.
> Мне просто необходимо уйти.
Я все ввожу слова, но ее здесь нет. Она где-то в другом месте. И мне следует просто встать и вернуться в свою каморку — я ведь не нарушил никаких законов, вот только журналисты будут преследовать меня и сделают из всего шумиху, и мне придется на время остерегаться программ новостей, но это худшее из того, что может со мной случиться. Но я все сижу, застывший, как экран.
И вдруг он неожиданно очищается и становится голубым. Мне страшно. Внезапно на нем оживают белые буквы и цифры. Никаких цветов, совсем никаких картинок. Только адрес. Какой-то адрес с названием улицы в Балтиморе.
