Дмитрий Морозов - Дваждырожденные

Сгустились сумерки, и на небе вновь утвердила свою власть богиня луны Чандра. Ночь тоже обрела новое лицо. Обычно белая, холодная луна в тот вечер наполнилась теплым телесным светом, как грудь молодой матери молоком. Его животворные потоки нисходили на джунгли под щебет ночных птиц и стрекот бесчисленных насекомых, объединивших свои усилия в гимне, славящем охранительницу ночной земли от ракшасов.

Каждое деревце, каждая травинка на поляне были окружены серебристым сиянием. Я застыл в восторге, хоть внутренне еще не избавился от сомнений: не майя ли это, не наваждение? Но сердце спокойно и сильно ударило в груди, словно подтверждая: нет, это не обман зрения. Наоборот, я прозрел, упала пелена с глаз, открылся мир Брахмы, мир огненных волн и света. И куст жасмина в могучем порыве вскинул вверх свои ветви с мерцающими белыми цветами. В их чашечки лился свет, как кокосовое молоко в жертвенные сосуды. Он смешивался со звуками и ароматами ночной земли, превращаясь в сому — напиток божественного забвения. И я жадно тянул его в себя, как умирающий от жажды путник глотает коровье молоко прямо из теплых сосцов, ожидая, что вот-вот на лугу соберутся небожители, истинные хозяева нектара… Но я ничего не увидел… Я проснулся прямо на земле у порога хижины от утренней свежести. Рука, на которой лежала голова, онемела. Шею ломило. Сердце сжималось от одного воспоминания о тоскливо-сладостном аромате минувшей ночи. И все также торжественно цвел жасминовый куст в розовых лучах встающего солнца. Начинался новый день. С холмов, что синели на противоположной стороне долины, ветер донес эхо больших барабанов. А под вечер их пологие вершины окрасились заревом костров, и мне даже показалось, что я слышу отзвуки музыки и песни девушек. У меня защемило сердце от неожиданно вернувшихся воспоминаний о праздниках, без которых в моей деревне не обходился ни один сезон. Я едва удержал себя от того, чтобы отправиться затемно к этим пылающим на вершинах холмов кострам. Ночью не спалось. Чуть восход посыпал нежно-желтой сандаловой пылью пучки листьев на верхушках пальм, я надел чистую белую юбку, обвязался шафрановым шарфом, повесил на шею цветочную гирлянду, чтоб придать себе хоть сколько-нибудь праздничный вид, и отправился искать деревню.

Я нашел ее довольно быстро. На противоположном конце долины начались аккуратные квадраты полей, к которым по канавкам текла вода. Из серо-коричневой жижи к небу тянулись нежно-зеленые ростки риса. Редкие пальмиры стояли почти без крон. Все их зеленое убранство было срезано людьми для покрйтия хижин или плетения циновок. Рисовые поля перемежались с зарослями сахарного тростника, а у самого поливного канала густо толпились кокосовые пальмы. Я сделал еще несколько шагов, и у меня перехватило дыхание от вида простых глинобитных хижин с красно-коричневыми стенами и желто-серыми тростниковыми крышами. Все, как в оставленной мною деревне, и так же, как у меня дома. Женщины перед открытыми дверьми варили рис, подкла-дывая в огонь сухие лепешки коровьего навоза, Ветер донес до меня аромат перца и шафрана. Непонятное томление, не дававшее мне спать ночью, внезапно сменилось определенным, до желудочных спазмов, чувством голода. По улицам праздно бродили коровы, украшенные цветочными гирляндами, рога их были вымазаны яркой охрой.

Я понял, что земледельцы отмечают конец сбора зимнего урожая. Люди, которые попадались мне навстречу, смотрели без страха и враждебности. То ли праздник настроил их на миролюбивый лад, то ли над этой землей боги держали зонт благополучия. У входа в просторную хижину меня встретил глава общины. Это был кряжистый и узловатый, как ствол баньяна, старик. Цветом и морщинами его лицо напоминало кору, а черные, плоские от ходьбы босиком ступни, казалось, вросли в землю. Вся его одежда состояла из белой юбки, подоткнутой по случаю жары выше колен. Он был совершенно седым, и, наверное, поэтому показался мне стариком, но вряд ли ему в действительности было больше пятидесяти лет. Звали его Сома-сундарам, и, как не без гордости сообщил он сам, пригласив меня в хижину, уже двадцать лет он управлял советом общины. Жил он в достатке и довольствии. В его хижине, казалось, сохранилась свежая прохлада ночи. Перед глиняным изображением почитаемого в наших краях бога Муруга-на — хранителя лесных холмов, бесстрашного копьеносца — стояла плошка с маслом, и в ней плаал высокий оранжевый огонек. На полу в несколько слоев лежали свежие тростниковые циновки.

С низким поклоном в хижину вошла юная девушка. Я успел разглядеть только гирлянду жасмина в черных длинных волосах. Она предложила мне опустить ноги в плошку с холодной чистой водой, в которой плавали лепестки цветов. Нет ничего приятнее после долгой дороги по горячей земле! Но такой чести удостаиваются только почетные гости, поэтому я смутился. Мое смущение усилилось еще больше, когда девушка, стараясь не глядеть на меня, опустилась на колени и промокнула мои ноги чистым полотном. Сомасун-дарам тем временем предложил мне глиняную плошку с холодной водой. Я напился и почувствовал себя освеженным.

— Моя дочь — Нандини, — не без гордости сказал Сомасундарам, указывая крючковатым пальцем в сторону робко потупившейся девушки. Она сложила руки ладонями у груди и, поклонившись, выскочила из хижины. Мне было не до нее, и я успел заметить лишь потупленные глаза, склоненную голову и молчаливую готовность подчиняться своему отцу. Дочь в семье крестьянина мало чем отличается от домашней рабыни. Я сидел, скрестив ноги на циновке, лицом к лицу с главой общины, и, надо сказать, чувствовал себя неважно. Я отвык от людей, тем более, от имеющих власть. Мне все казалось, что меня принимают за кого-то другого, словно я стал участником какого-то представления, разыгранного чаранами. Но, поскольку я не знал какая роль предназначалась мне, постольку со скромным достоинством принимал знаки внимания и ждал, чем же все это кончится. Сомасундарам сообщил мне, что они давно узнали о приходе нового риши в заповедную рощу по ту сторону долины.

Оказывается, на его памяти я был не первым обитателем заброшенной хижины. Мои попытки объяснить, что я не риши, оказались тщетными, Сомасундарам упорно величал меня то дважды-рожденным, то посвященным, и я как-то незаметно для самого себя с этим смирился. Время от времени в хижину заглядывали крестьяне. Тогда старейшина набирал в грудь воздуха, выпрямлял спину, преисполненный гордости, как лягушка во время дождя. Неспешно текла беседа о собранном урожае, о событиях за пределами их деревни, о тревогах и радостях их простой жизни. Старейшина признался:

— Не каждый день ко мне заходят для беседы странствующие отшельники, познавшие мудрость и хранящие закон.

Я сообразил, что старейшина использовал меня для укрепления собственного авторитета, и больше не старался никого переубедить. Пока меня принимают за риши, мне будут оказывать знаки внимания, снабжать пищей, спрашивать совета. Я не спешил возвращаться к своему одиночеству. Несколько дней, пока длился праздник, я ел свежий рис, пил опьяняющий напиток из сладкого сока пальмиры, смотрел, как юноши и девушки танцуют меж зажженных костров. Потом я понял, что пора уходить, но карма распорядилась по-другому…

Я сейчас не могу вспомнить, как, блуждая в прохладном сумраке леса, оказался на берегу речки, что питала сеть поливных каналов за околицей деревни. Ее сине-зеленая вода с разводами белой пены казалась отшлифованной поверхностью берилла, сияющей в золотой оправе солнечных лучей. Помню, как стоя у границы горячего прибрежного песка и густых изумрудных теней, я увидел девушку, выходящую из воды прямо на меня. Солнце било ей в спину, позволяя разглядеть лишь четкие контуры ее темного и плотного тела. Ноги вызывающе шлепали по искрящейся воде, словно топтали пригоршню драгоценных камней. На темном овале лица сверкнули в улыбке зубы, как гирлянда из мелких белых цветков жасмина.

Не сразу узнал я в этой открытой, уверенной в себе богине, дочку Сомасундарама — Нанди. Здесь, на речном берегу, в облаке сине-зеленых водяных бликов она держалась совершенно свободно и естественно, как небесная дева-апсара, недоступная низким помыслам смертных. Ее голова была гордо поднята на круглом стебле крепкой шеи, глаза смотрели без смущения прямо на меня и вспыхивали зеленым огнем, зыбким отблеском речной воды. (Но тогда я знал, что ни синих, ни зеленых глаз у земных людей не бывает.) Под солнцем, золотившем ее кожу, она казалась статуэткой из драгоценного сандалового дерева, крепкой и упругой, но в то же время гибкой, как лиана. Полоса мокрой синей ткани застывшей волной облегала ее грудь и бедра. Ее маленькие ножки крепко упирались в землю, а походка была легкой и грациозной, как у дикой кошки. Нет, все-таки, она мало походила на небожительницу, как показалось мне вначале. Скорее, ее породили смуглые боги леса и подземного царства, где хранятся зерна колдовских трав и россыпи драгоценных камней.