Дмитрий Морозов - Дваждырожденные

-- Мое имя Нандини означает — приносящая радость, — сказала девушка. — Я никогда раньше не видала таких молодых риши, — добавила она и, потом, без всякой связи:

-- Говорят, в городах женщинам предписано носить длинные одежды, ежедневно совершать омовения и запрещено говорить с посторонними.

Я пожал плечами:

-- Не знаю как в городе, а у нас юные девушки вообще носят только кожаные пояски, к которым прикрепляют широкие листья банана. Когда листья высыхают, они просто заменяют их новыми.

-- Боюсь, что мы мало походим на безупречных городских красавиц, — с улыбкой смущения Нанди стала разглаживать смуглыми ладонями складки мокрой ткани на своих крепких бедрах. Потом, не говоря ни слова, но улыбаясь мудро и таинственно, она ушла домой, зная, что я завороженно смотрю ей вслед. А я еще долго сидел на пылающем под солнцем речном песке. Я был в странном состоянии, напоминавшем самосозерцание, но только полный покой и отрешенность сменились жарким биением крови и жаждой действий. Краски мира обрели ясность, а формы предметов, наоборот, потеряли четкость, расплываясь перед глазами.

Река жизни изменила русло. Мир обрел новые краски. Кто из риши назвал бы мои чувства пробуждением? Но тогда что же это было?

В моем сознании картины тех дней, все детали, острые грани стерты одним сиянием памяти о Нанди. Я даже не могу вспомнить, о чем мы говорили друг с другом. Все, что сопутствовало нашему общению, превратилось потом лишь в золотисто-розовый, ничего не значащий фон, призванный выделить и сохранить в первозданной ясности главное — ее лицо, ее фигуру, выражение глаз.

Счастье, подобно золотой взвеси, искрилось, переливалось, мерцало среди цветов и деревьев моей земли. Неужели оно всегда было здесь, а я только сейчас научился видеть и принимать его щедрые дары? Почему раньше я не замечал, как много радости в самом обыденном из всех человеческих ощущений — ощущении жизни?

Ночью мне снились цветные сны. Очевидно, привычка сделала свое благое дело: ночные страхи больше не входили в мою лесную хижину. Ничья воля не налагала на меня ответственности. Ничьи злые помыслы не угрожали моему спокойствию. Если я совершенно не помню, что делал первые дни, вернувшись в лес, так как все заслонила фигура Нанди, то в последующих моих воспоминаниях ее облик почти полностью теряется, сливаясь со всем миром. Нанди — река, восторг прохлады, блеск драгоценных камней, Нанди — забродившие, как молодое вино, силы, миллион новых чувств и мыслей, миллион ярких цветов и оттенков, переходящих друг в друга, сливающихся так, что нельзя определить принадлежность форм и красок. Уподобившись вдохновенным чаранам, я сочинял тогда первую в моей жизни песню:

Голос ее — пение лесных птиц.Изумление красотой мира в ее глазах,Что ранними звездами взойти над вечерней зарей ее губ.Благоухание цветов — ее дыхание.Стан ее — гибкая ветка,На которой тесно спелым плодам грудей.Как жил я раньше, не зная, что весь мир —Лишь знамение нашей встречи?

Я мысленно рисовал картины нашей будущей любви. Я уже видел, как мы рука об руку путешествуем по бесконечным дорогам среди гор и лесов, как я учу Нанди искусству ощущать дыхание мира. То, что девушка была где-то далеко в деревне со своими родителями, и, что я сам понятия не имел, как же стать риши, меня нисколько не смущало. Почему-то я был уверен, что моя судьба решена. Вся будущая жизнь представлялась мне, как прямое широкое русло равнинной реки, текущей на восход солнца. Что могло помешать моему пути?

Приходя в деревню, я с некоторым сочувствием смотрел на занятых повседневными заботами крестьян. Мне стыдно вспоминать, но я быстро свыкся с положением молодого мудреца. Не надо было заботиться о пропитании — Сомасундарам следил за тем, чтобы, когда б я ни пришел в деревню, для меня всегда был готов запас провизии. Крестьяне почтительно кланялись мне на улице и предлагали подношения. Я не очень утруждал себя размышлениями о возможной плате за такой почет.

Однако во время одной из моих прогулок с Со-масундарамом по деревне пришлось задуматься и об этом. Был вечер. Дневная жара несколько спала, и последние лучи солнца пронизывали острыми стрелами щиты слоистых облаков. Пурпурные пятна лежали на верхушках пальм. Птичий грай переплетался с журчанием воды в поливных каналах. На душе у меня было спокойно и чисто, как в пруду с белыми лотосами. На Сомасундарама окружающая красота навеяла глубокую меланхолию, и, оставшись со мной наедине, он начал сетовать:

— Люди утеряли разум. Каждый думает только о себе, забывая о том, что община сильна единством всех своих членов. — Сомасундарам с грустью указал на повалившийся забор, охраняющий посадки риса от диких кабанов.

Прошел уже месяц, а никто не чинит, надо чистить поливные каналы, которые стали заболачиваться — не могу собрать людей. Недавно сосед у соседа вывез с поля пять снопов сахарного тростника. Бессмысленное мелкое воровство — за это мы забрали у него три мешка риса. Люди не хотят работать, не могут договориться о честном обмене, предпочитая воровать. Купцы в городе, видя крестьянина, запрашивают двойную цену, торгуются, как бешеные. Кшатрии, призванные нас охранять от разбойников, ездят по деревням и попросту грабят, угоняют скот, увозят красивых девушек. Если в нашу деревню придут разбойники, то все мои односельчане запрутся в домах и будут молиться о том, чтобы ограбили соседа, а не его. Раджа твердит о процветании. Было ли так, чтобы процветание не пресекалось войной? И не ясно, кто унаследует престол в Хастинапуре…

Но ведь вы не принадлежите Хастинапу-ру… — Мы принадлежим богам и местному радже. Но начнись война и двинутся бесчисленные армии по нашим посевам. И никто не станет разбираться, кто там чей.

Надо верить в мудрость богов.. .Вы чувствуете их присутствие?

Да. Иногда они лишают нас дождя и высушивают ростки риса, а в другой раз, когда приходит время вызревать урожаю, посылают тучи и заливают все водой. Может быть, это происходит от того, что мы приносим мало жертв на их алтари. В больших городах брахманы справляют пышные обряды почитания богов. В Хастинапуре, Матхуре, Мадурае возводятся храмы. Разные боги владычествуют в этих храмах, но всем им приносят обильные жертвы масла, плодов, цветов, украшают их статуи золотом. Жрецы читают в храмах длинные заклинания, которые простым людям знать теперь не полагается,— Сомасундарам скривился. — А ведь у нас на Юге еще хранят память о том времени, когда каждый мог общаться с богами, воочию видеть смелых охотников с огненными стрелами и прекрасных апсар — хранительниц лесистых холмов и коровьих стад. Этих богов нашей земли мы почитали песнями и танцами, возжиганием костров и приношением цветов.

Я с некоторым смущением вспомнил о пригоршнях цветочных бутонов и куске ячменной лепешки, которые я оставлял у себя в деревне перед алтарем бога — защитника полей. Такие же алтари я видел и здесь. Бог обитал в большом сером камне с выбитым на нем трезубцем, обращенным к небу.

— Может не те жертвы угодны богам?

— В лесах племена чтут своих богов крова выми жертвами — режут на их алтарях коз и оле ней, даже бывает, приносятся и человеческие жер твы. Но и там боги глухи к мольбам смертных. — сказал Сомасундарам, — они проносятся на грохочущих колесницах по небу, и до нас долетают лишь их огненные стрелы. Говорят, что время от времени боги воплощаются в людей и совершают великие подвиги. Однако все это происходит где-то очень далеко и от деревни, и даже от крепости, в которой живет раджа. Вы ближе к богам. Но мо-жите ли помочь?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из Сокровенных сказаний:

— Кто может своей глубокой мудростью пре дотвратить судьбу? Бытие и небытие, счастье и не счастье — все это имеет свой корень во времени. Время приводит к зрелости существа, время их же уничтожает. Созданные временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам глубокомысленно кивнул. А что тут можно добавить? После этого разговора я с тревогой думал о будущем Нанди. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возрождалась во мне. Мне казалось, что никакое зло не в силах ступить на мою лесную поляну. Значит, главное было не покидать ее без нужды, избегать общества других людей и привлекать Нанди к себе.

Мы гуляли в лесу среди деревьев, среди криков обязьян и щелканья птиц. Над долиной, куда уходила, змеясь, тропа высились огромные черные камни. Там под вечер грелись огромные кобры с желтой узорчатой кожей. Нанди любила лазить по этим камням — гибкая, словно ящерица, смуглая и крепкая, как эти скалы. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

— Не гневи богов, — сердилась она, — апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.