Генри Олди - Человек Номоса
Куда он денется, обменяет.
Внутри струйками песка текла знакомая скука. Вроде бы все здесь. Больше никто не спешит из дворца на берег по крутым ступеням. И мои люди усердно подливают сонным стражам, готовясь перегородить лестницу. Самое время…
* * *Видимо, Диомед тоже решил: пора.
Потому что из-за ближнего островка, бородавкой торчавшего неподалеку от мыса, вырвалась боевая пентеконтера и со всех весел ринулась к берегу. А с противоположной стороны мыса, из-за нагромождения скал, бегом явились аргосские гетайры — под покровом ночной мглы и благодаря указаниям болтливого эосфора, высадка воинов прошла наилучшим образом. Запоздало ударил тревогу гонг во дворце; разомлев от вина, стражи не успели опомниться — опытные свинопасы мигом скрутили бездельникам руки, ткнули мордой в песок. Двое подхватили копья и перекрыли ступени — единственный путь к бегству.
— Пираты! — взвился знаменем женский визг над побережьем.
— Стража, на помощь!
— Насилуют! — возопила одна из пышнотелых красоток.
«Ага, помечтай!» — усмехнулся про себя Одиссей.
Он обернулся к рыженькой, чтобы вернуть ей ребенка — не самому же на корабль тащить! — и застыл, пораженный увиденным.
У девушки менялось лицо. Словно незримый скульптор подкрался к храмовой статуе и принялся на ходу переделывать уже законченное творение. Черты стали жестче, кожа тугим пергаментом обтянула скулы. Брови сошлись у переносицы грозовыми тучами, профиль сделался хищным, орлиным. Карие глаза зажглись факелами в ночи… да что лицо! — сама девичья фигура менялась под неумолимым резцом: шире — плечи, жилистей — ноги, отчетливей — вены на запястьях. Пронзительный визг рухнул птицей, сбитой влет; ниже, еще ниже, словно опытный флейтист пробежал пальцами по отверстиям, заставив инструмент хрипеть. И когда малыш Лигерон Пелид, он же Ахилл, Не-Вскормленный-Грудью, он же Пирра-Рыжая, он же несостоявшийся крушитель Олимпа, с гортанным рычанием бросился навстречу Диомедовым гетайрам…
«Это безумие! — вопил внутренний даймон Одиссея. — Ему ведь меньше двух лет!..» «Безумие! — скалился в ответ Номос, содрогаясь до основания. — Двое мальчишек, год за годом, играют в песке, и один из них… Встречай брата-безумца, рыжий!»
Сын Лаэрта все-таки изловчился, нашел едва заметную паузу между свистящими стрелами мгновений — сунул дитя прямо в руки онемевшей от ужаса тетке.
— Он! это он!..
Лигерон обогнал Одиссеев крик. Как молния обгоняет раскат грома. Миг — и он уже среди воинов; еще миг — в руках у подростка (…младенца?! бойца?!) сверкнул меч, а один из гетайров беззвучно рухнул в песок. Высверк бронзы, алый фонтан хлещет из разрубленной шеи…
— Это он!
Лучшие из лучших, гетайры личной охраны ванакта Аргоса, валились колосьями под серпом. Червонный отлив кудрей, веселая ярость взгляда, женский гиматий лопнул на бедре; он был подобен богу, и убивал как бог — легко.
— Остановите его! Оста…
Грохот вдоль лестницы. С неба на землю. Свинопасы выронив копья, летят кубарем; абсолютно голый скиросец, закрывшись щитом, спешит на подмогу Не-Вскормленному-Грудью. Вот он ближе, ближе… хрустит под стопой гребешок из магнолии, брызжут бусы… огибает безобидного торговца…
Любовь. Скука. Детский плач.
Одиссей в броске снес голого с ног; швырнул поверх щит, навалился. Нет, не удержать. Перехватил горло, другой рукой вцепился в волосы, выворачивая лицом к небу.
Сдавленный храп:
— Одиссей, ты?!
— Патрокл?!
Захват разжался сам собой.
— Останови Лигерона! Ему нельзя… он их всех! всех!..
Останови!.. попробуй, останови малолетний смерч, играючи крушащий все вокруг! В растерянности Одиссей бросил взгляд в самую гущу бойни — и увидел. Гетайры пятились, расступались; огненнокудрое дитя блаженно зашлось хохотом и смолкло, упершись в синий взгляд. Он возник из пыли и стонов: ванакт Аргоса, Диомед, сын Тидея-Нечестивца. Сын боевого безумия — и совы, оливы, и крепости. В броне, в сверкающем на солнце шлеме, наглухо перекрытый ростовым щитом; с копьем на изготовку.
— …если я решусь убить его, не мешай мне. Прошу тебя, заклинаю: не мешай!..
Гарпии раздери эту клятву!
Я не хочу убивать своего друга! Я не могу смотреть, как гибнут его люди! Я… я действительно: не хочу?! не могу?!
Лук сам упал в руку с далекой Итаки. Даже тянуться не пришлось. Колчан с отравленными стрелами был припрятан под ближайшим полотнищем: на всякий случай. Вот он, случай; всякий! Томной любовницей на ложе стрела легла на тетиву. Правая рука, казалось, сама поползла сперва к груди, и потом, дальше, выше — к уху.
Прости меня… кто? Кто — прости?! Диомед?! Двухлетний убийца Лигерон Пелид?!
«Убей Диомеда!» — вопил рассудок. Потому что ребенок Пелея и Фетиды — залог клятвы олимпийцев, залог жизни, залог…
«Убей Диомеда! Он злой! Он палач маленьких, таких, как я! Он и меня убьет!» — оглушительно вторил детский плач, прорываясь сквозь песок скуки и взбаламученное море любви.
Впервые рассудок с безумием были заодно!
Вот только напоенное ядом жало упрямо отворачивалось от аргосского ванакта, стремясь уткнуться в спину мальчишке, переодетому девушкой.
Разум — за! Безумие — за!
Кто — против?!
Неужели… -
Лук Аполлона! Забывший или не захотевший вспомнить тайную истину: «Лук и жизнь — одно». А я, я сам это помню? Прямо сейчас?
…Вещи несут на себе отпечаток своих хозяев. Но лишь отпечаток. Бог на моем месте тоже стрелял бы в Диомеда. А лук хотел иначе!
Мгновение длилось, длилось, длилось — два отчаянных удара сердца. Рука с тетивой ползла к уху, напрягая лук, изгибая его в сладострастном ожидании: сейчас пущенная им… мной!.. пущенная нами стрела вонзится в незащищенное горло Лигерона… нет, Диомеда!.. нет…
Два удара сердца — очень долгий срок.
Диомед сделал последний шаг, и рука его, сжимавша копье, ударила с уверенностью, дарованной опытом.
Нет! не надо!
Лигерон вдруг отвлекся, глянул в мою сторону. Мазнул наискось слепым взглядом. Лук в ответ дернулся так, что мне едва удалось удержать его; и тяжелое копье Диомеда на локоть вошло в бок мальчишки. Не-Вскормленного-Грудью швырнуло наземь. Копье выдернулось из раны, в горячке занеслось для нового удара…
Диомед едва успел отскочить — меч вскользь прошелся по голени, скрежетнув медью поножей. А мальчишка уже снова был на ногах, и ванакт, прикрываемый двумя гетайрами, пятился, барахтаясь в вихре ударов. Женский гиматий окончательно разорвался, и было хорошо видно, что на теле Лигерона нет ни царапины!
Огонь, Стикс, Лета…
Одиссей опустил лук, страдальчески скрипнувший тетивой.
* * *В следующий миг нагой человек со щитом — без меча, без копья — обрушился на мальчишку со спины.
У Патрокла почти получилось.
Почти.
Ударил щитом в плечо, сбил в песок, но упасть сверху, чтобы придавить, мешая встать — не смог…
Море любви слилось воедино с сухим песком скуки, детский плач взорвался изнутри набатным гонгом — и, швырнув лук обратно на Итаку, я ринулся в тишину.
В зрачок урагана.
Повалить, удержать, не дать…
Но первым успел не рыжий безумец.
Первым был ком шерсти с оскаленной пастью. Веревка ненадолго смогла удержать Аргуса, рвущегося в бой. Там, среди криков, лязга и хрипа, был его хозяин. Живой бог нуждался в защите. Остальное не имело значения.
Успел.
И промахнулся, чего раньше с Аргусом никогда не случалось.
Покатился пес кувырком по гальке, обернулся ему вслед Не-Вскормленный-Грудью; в руке — обломок чужого копья. Сверкает безжалостная бронза, жаждет собачьей крови…
— Собачка!
Остановилось. Замерло. Стихло все.
— Ой, какая лохматая…
Звякнула бронза о гальку. Упала. Да еще кто-то из гетайров, не успев остановить удар, наотмашь полоснул мальчишку мечом по спине. Одиссей хорошо видел: лезвие взрезало податливую плоть, словно тугую кожицу граната — и рана закрылась за клинком, как если бы гетайр рубил не тело, а воду.
Эта вода смыкалась с еле заметным опозданием.
…оборотень, как и все морские…
— Ты чего? — обернулся через плечо мальчишка. — Я уже не играю… — Обида, мелькнув в голосе, сразу исчезла, едва Лигерон вновь повернулся к ошалелому псу. — Собачка!.. хорошая… ты не кусаешься?
