Генри Олди - Человек Космоса
Нет.
Это лучше оставить в покое. Забыть.
Остров ЗакатаМанит покоем,Ручьями плещет.Не пей, о странник,Из тех ручьев.Покой опасен,Покой обманчив,Покой-покойным.Ты жив, мой странник,Спеши уйти…
Я не помнил, что творилось в мегароне. Ничего. Очнулся снаружи, посреди двора. Возле резного, золоченого конуса из ясеня, посвященного Аполлону Дорожному. Что я тут делаю? Откуда на мне взялся сверкающий доспех? Когда я успел…
Эй, вы: почему вы все на меня так смотрите?
И почему, срывая глотку, я выкрикиваю полузабытый гимн гребцов, словно Одиссей, сын Лаэрта, еще в пути?!
Остров ВосходаМанит лавиной,Прельщает бурей.Беги, о странник,Не жди обвала!..
В левой руке я до сих пор сжимал лук, а по бедру хлопал кожаный колчан. Рядом возник мой сын. Весь в крови: лицо, руки, нарядный хитон, надетый по случаю праздника, бронзовое лезвие меча… Это не его кровь. Это кровь, пролитая им. Телемах был счастлив. Светился от радости; смотрел на меня, как на живого бога, пытался что-то рассказать восторженной скороговоркой — но я не слышал слов.
Я смотрел на свой лук. Долго. Очень долго. Потом разжал пальцы, отбрасывая его прочь, как отбрасывают ядовитую гадину, — и лук послушно исчез. Кажется, никто даже не обратил на это внимания. Колчан, оказавшийся битком набитым стрелами, я просто зашвырнул в угол двора. Одновременно с падением колчана на меня обрушились звуки, голоса, беспокойные выкрики. Я замотал головой и едва не оглох, когда над сумятицей взвился отчаянный вопль:
— Это не мой муж! Это бог, принявший облик Одиссея! Прочь!..
Пенелопа стояла на балконе. Как и другие, смотрела на меня. Но, перехватив мой ответный взгляд, вихрем сорвалась с места. Скрылась в гинекее.
Я смотрел ей вслед еще дольше, чем разглядывал лук.
Наконец разлепил спекшиеся губы. Не зная заранее какие слова слетят с них.
— Они все мертвы?
Вопрос таил в сердцевине ответ-убийцу. И убийца не замедлил прийти:
— Все.
Ноги отказались держать меня.
Жизнь человекаПосередине,На тонкой нитиМежду покоем и ураганом…
* * *Вторично я очнулся в волнах Океана. Потоки ледяной воды хлестали по лицу, и сперва подумалось невпопад: я ведь почти вернулся! Почти! Там, на гиппагоге, в тумане, они же узнали меня! Аргус, Эвмей, Филойтий, мой сын… Несмотря на мои двадцать четыре года, признали в явившемся спасителе Одиссея, сына Лаэрта! Пускай сын никогда не видел отца, и для мальчика я был ожившей сказкой, героем, богом — но остальные?!
В седой пелене, под мерный плеск океанских волн, на какой-то миг я действительно вернулся. По-настоящему. Взаправду. Быть может, ступи я на Итаку открыто, не прячась под дурацкой личиной из шляпы, этолийского выговора и трижды разумного желания осмотреться, все случилось бы по-другому? Кто знает. Поздно сожалеть об утраченных возможностях. Поздно терзаться.
Но может быть, еще не поздно вернуться?
Очередная волна ударила в лицо, вынудив закашляться. Я открыл глаза. Они были здесь, рядом, вокруг: Телемах, обеспокоенный филакиец, дамат Ментор, нянюшка, рябой Эвмей — и к нам спешил коровник Филойтий с очередным кувшином в руках, расплескивая на бегу колодезную воду.
— Довольно! Довольно, говорю вам!
Сколько кувшинов им понадобилось? Я был мокрый с головы до ног.
Тогда вместо воды полились слова. Реки, моря, океаны. Оказывается, полчаса назад я приказал повесить дюжину рабынь, которые успели родить от женихов. И еще что-то приказал. И еще. А трупы из мегарона вынесли наружу, зал спешно приводят в порядок, смывают кровь, окуривают серой…
Поток слов тек мимо меня. Лишь отдельные фразы задевали в душе тайные струны, но звон глохнул и исчезал. «Это не мой муж! Это бог, принявший облик Одиссея! Прочь!..»
Во всех речах сквозило эхо крика Пенелопы.
Вперед протолкался Эвмей. Я взглянул на него и едва не завопил от радости. Рябой смотрел на меня, как раньше. Впору кинуться, руки целовать…
— Часть прихвостней удрала, — огорченно сообщил Эвмей. — Виноваты, басилей. Упустили.
— Никуда не денутся, — оттеснив рябого, филакиец старался выглядеть спокойным. Получалось плохо. — В порту наши люди. Гавань перекрыта, куда им податься?
— Лаэрт. Вот куда.
Кажется, это сказал Ментор.
— Каяться прибегут? В ножки кинутся? — натянутая улыбка филакийца.
— Нет. Возьмут заложником. И потребуют корабль.
Я уже не слушал. Я уже бежал.
Папа! Как мы все могли забыть о тебе?! Как я мог забыть?!
Позади громыхал, отставая, топот многих сандалий.
* * *Это было трудней всего. Бежать. Просто бежать: задыхаясь, выбиваясь из сил. По-человечески. Одиссей вновь был под Троей. Стоял на грани, которую нельзя переступать. Только по-человечески — и никак иначе. О том, что он, возможно, давно перешел эту зыбкую грань, рыжий запретил себе думать.
Есть мысли не для живых.
Не для смертных.
Вдох кляпом забивает глотку. Выдох жгуч и космат. Одиссей бежал, бежал, бежал по смутной дороге, а вокруг царили поминки, похожие на праздник, и праздник, похожий на состязания, и состязания, подобные войне; и война, подобная бреду. Ах, как легко сейчас протянуть руку, позвать верный лук, одним коротким усилием открыть смутную дорогу… Два-три шага — и ты на месте. Это легко. Это легче всего.
«Тайные пути нужны, когда не любишь. Когда любишь, просто идешь».
Да, Далеко Разящий. Помню. Просто иду. Бегу. Спешу.
Из последних сил огибая скользкие, мерзкие ловушки, расставленные судьбой.
Кто бы мог подумать, до чего это окажется трудно: просто бежать.
* * *Знакомая изгородь. Ворота.
Во дворе — вооруженные люди.
— Выходи, старик! Мы тебя не тронем!
— Выходи! А то дом подожжем!
Врываюсь в толпу, расшвыривая тела, словно тряпичные куклы.
Ужас в чужих глазах опьяняет, но раньше я плохо пьянел.
— Прочь, собаки! Прочь!
На грядке любовно взлелеянного огородика — мертвое тело. Голова разбита ударом копья. Точным, беспощадным. Они думали, что идут брать в заложники немощного старца. Лаэрт-Пират, они плохо знали тебя!
— Бей рабов!
И сзади, эхом:
— Бей прихвостней! Папа, я здесь! Я с тобой!
— …Хватит, Телемах! Я сказал: хватит! Пусть бегут.
Мой сын с неохотой вкладывает меч в ножны.
* * *Они вышли из дома вместе: Лаэрт и семеро пастухов, вставших на защиту старого хозяина. «Я вернулся, папа!» — хотел сказать я. «Это я, твой сын!» — хотел сказать я.
— Радуйся, Лаэрт, сын Аркесия, — сказал я. — Ты свободен.
— Радуйся и ты, спаситель, — уклончиво ответил он.
А потом долго, выжидательно молчал, избегая глядеть мне в глаза.
Папа, ты так и не назвал меня по имени.
— Однажды, волей случая, я вышел за предел, — еле слышно сказал мой отец. — С тех пор меня стали плохо видеть… посторонние.
Тишина.
Жестокая, обжигающая тишина.
— Мне кажется, сейчас мой сын тоже выходит за предел. Или уже вышел. Теперь его плохо видят… свои. Возвращайся домой. Я очень прошу тебя: возвращайся. Тебя ждут. А за меня не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Я приду. Позже.
* * *У меня не получалось: вернуться. Все, кроме этого. Проще всего было бы громко сказать:
— Это я! Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей! Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, — и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти! Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я вернулся! Встречайте!..
Уверен, меня бы приняли с распростертыми объятиями. Кто угодно. Жена, отец, Эвриклея… Осыпали почестями, устроили многодневные празднества. Поверили бы. Сразу и безоговорочно. Ведь я умею быть очень убедительным. Беда в другом: такой убедительностью я убил бы себя куда вернее, чем промахнувшийся копейщик из Пергама. Навсегда отрезав возможность вернуться по-настоящему. Самим собой. Мой серебряный дар, не раз выручавший хозяина под Троей, обернулся проклятием.
Они должны узнать меня сами! Узнать, увидеть во мне Одиссея, сына Лаэрта — а не слепо поверить моим словам. Приказу вернувшегося с войны героя.
Глубокоуважаемого.
Одиссея Двуликого.
